Жизнь - капля в море

Не стало Юры

27 марта 1968 года. Ничто не предвещало плохих вестей в этот день. У нас были очередные занятия на тренажерах, многие улетели в Киржач прыгать с парашютами. Гагарин, я видел, зачем-то утром забежал к себе в кабинет, наверное, что-то подписать, и уехал на Чкаловскую на полеты. Все шло как обычно.

Вдруг часа через два после начала тренировки методист нам говорит:

– Ребята, самолет Гагарина пропал со связи.

– Как пропал со связи?

– Шел на аэродром, потом вдруг стал отворачивать. Руководитель полета запрашивал - ответов не получил. Потом самолет исчез с экранов.

– Когда это было?

– Почти час назад.

– Может, «сел на вынужденную»?

– Не знаю. Связь прервалась, когда самолет был в воздухе.

– Никто не катапультировался?

– Неизвестно. С Земли много раз повторяли команду катапультироваться, но никаких сообщений с борта не поступало.

– Кто с Юрой был?

– Серегин.

– Где их последний раз видели?

– Точно не знаю. Где-то недалеко от Киржача.

Мы бросили тренировку, пошли в профилакторий ждать сообщений. Прошел час, другой - молчание. Настроение жуткое. В голове не укладывалось, что с Гагариным что-то может случиться. А еще рядом с ним Серегин - самый опытный летчик в полку. Он должен был проверить технику пилотирования Юры, чтобы дать разрешение на его следующий самостоятельный вылет на одноместном истребителе. Самолет для второго полета был уже заправлен и ждал своей очереди. Нет, что-то не то. В зоне Юра отработал прекрасно, оставалось прийти на аэродром и сесть. Если какая-то авария, они могли катапультироваться. Высоты хватило бы... Но время шло, а сообщений не поступало... Потом вдруг передали, что увидели воронку в лесу, высадили группу. Это уже плохо. Стали ждать сообщений от группы. Передавали чертовски редко - боялись ошибиться. Часа через два позвонили и сказали, что самолет наш и обе катапульты на месте. Надежд почти не осталось. Покинуть этот самолет без катапульты практически невозможно. Вскоре приехали ребята из Киржача, им отменили прыжки и сразу увезли оттуда. Никаких подробностей они не знали. Остались ждать вместе с нами. Никто ничего вслух не решался предположить. Поступающие сообщения оставляли все меньше и меньше надежд. Сначала передали, что нашли планшет Гагарина. Мы знали, что Юра пристегивал его к ноге выше колена и снимать бы в аварийной ситуации не стал. Потом нашли разбросанные по деревьям мелкие кусочки человеческой ткани. Кому они принадлежали - определить на месте было невозможно. Позже нашли кусочек сетчатой майки - это юрина майка. А вечером у медиков появились бесспорные свидетельства того, что погибли оба.

Долго потом работала комиссия над выяснением причин катастрофы, много выдвигалось и проверялось всяких версий, но к окончательному выводу она так и не пришла. Мне показалась наиболее правдоподобной гипотеза, высказанная Анохиным. Он сам неоднократно бывал в авариях и участвовал в расследовании многих катастроф. По его мнению, могло получиться так, что, находясь в облаках, а облачность в тот день была сплошная и низкая, экипаж сделал маневр, в результате которого, как выразился Анохин, «рассыпались стрелки». Он имел в виду, что показания всех приборов сразу изменились. Ориентироваться по ним стало трудно. Внешние ориентиры тоже не были видны. Экипаж мог начать «собирать стрелки», то есть выполнять новые маневры, после которых показания приборов было бы легко осмысливать, и за это время самолет потерял высоту. А когда вышли из облаков, то увидели, что земля рядом и самолет идет круто вниз. Катапультироваться было уже поздно. Летчики попытались выйти из пикирования, но и это было невозможно. Опрос свидетелей падения и анализ остатков самолета подтверждали, что до самого касания земли летчики пытались остановить падение. На мой вопрос, почему же они не вели связь, Анохин ответил: «В таких острых ситуациях экипаж почти никогда не ведет связи. Тут все решают доли секунд».

Тогда никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть эту гипотезу. Она была предложена умозрительно, из общих соображений, и обойдена молчанием из-за отсутствия каких-либо подтверждающих фактов. Члены комиссии очень уважали Гагарина и Серегина и считали недопустимым при отсутствии доказательств говорить о наличии связи между причинами катастрофы и техникой пилотирования. Наверное, они поступали правильно.

Известие о гибели потрясло и, казалось, взволновало весь мир. Люди недоумевали: почему его не уберегли? почему ему разрешили летать? Законные вопросы. Но тем, кто его знал, было ясно, что запретить летать ему было невозможно. Юра хотел нормально жить. Он не собирался стать музейным экспонатом. Да, он рисковал и ему не повезло. Очень жаль! Но зато в памяти всех он остался Юрием Гагариным - живым, веселым, честным и мужественным. Для космонавтов он был настоящим кумиром. Он первым полетел в космос и на себе проверил, можно ли туда летать. Мы лишились человека, которого очень уважали и общением с которым очень дорожили.

Опять тяжелые дни проводов. Миллионы скорбящих людей. Убитая горем семья. Потом кремировали полупустые гробы. После опускания гроба, в котором было то, что считалось Юрой, нас пригласили вниз - туда, где печь. Пять-шесть гробов, поставленные друг на друга, ждали своей участи. Два здоровенных молодых парня брали их по очереди сверху и ставили на конвейер, который увозил в топку. Сопровождающий нас заместитель Военного коменданта Москвы попросил этих парней сжечь гроб Гагарина в нашем присутствии. Парни поставили гроб на конвейер, потом один из них обернулся к нам и с улыбкой сказал: «Ребята, вас мы всегда без очереди». Мы дождались, пока гроб сгорит, и молча ушли...

Снова подготовка

После гибели Гагарина было принято решение временно запретить космонавтам летать на скоростных истребителях. В остальном для нас ничего не изменилось. Днем - тренировки, полеты, физкультура, медобследования; вечером - чтение уже потрепанных книг с описанием бортовых систем. Были ночные полеты. Главным образом для того, чтобы освоить ориентирование по звездам. Почему-то нам всем нравилось учиться распознавать созвездия и находить их на небе. Иногда ради этого мы подолгу вечерами гуляли по территории Звездного городка. И во время таких прогулок навязчиво возникала одна и та же мысль: не может быть, что во Вселенной больше нигде нет разумной жизни. А если есть, то интересно было бы узнать - какую форму она приобрела?..

Следующий запуск кораблей состоялся в апреле 1968 года, и мы снова полетели в Евпаторию, в Центр управления. Остановились в той же гостинице «Украина». На улице прохладно, но солнечно. Народа немного. Курортный сезон еще не начался. Напротив гостиницы на углу все в тех же автоматах продают сухое вино, а рядом, наверное, все та же пожилая женщина предлагает семечки. Прекрасное сочетание - стакан вина и горсть семечек! Сколько раз мы гуляли здесь по улицам, начиная с аперитива на этом углу! Может быть, еще и удастся повторить? Посмотрим.

Забросив в номера чемоданы, мы сразу сели в автобус и поехали на «площадку». Еще до вылета было известно, что корабли выведены на орбиты нормально, и теперь вместе с остальными мы с нетерпением ждали стыковки. Все понимали, что на отработку сближения и стыковки уже истрачены очень большие деньги, и не представляли, что делать дальше, если стыковка не получится. В Центре управления собрались в полном составе Государственная комиссия и Техническое руководство. Скоро корабли должны были войти в зону видимости станций слежения. Специалисты по сближению и стыковке находились на телеметрических станциях, чтобы контролировать и докладывать о происходящем без всяких задержек. Мы слушали репортаж по громкоговорителям.

Объявляют: «НИП-16 начал прием телеметрической информации». НИП-16 - это тот самый наземно-измерительный пункт, на территории которого располагался Центр управления. Следующее сообщение: «Есть захват, дальность восемь, скорость восемнадцать». Значит, сближение началось; расстояние между кораблями восемь километров, скорость подлета одного корабля к другому восемнадцать метров в секунду. У нас с Женей в руках расчетные графики, сверяем с ними полученные данные - все хорошо. Новый доклад - опять нормально. Дальность сокращается, скорость падает. Все, как и должно быть. При каждом сообщении ставим точки на своих графиках - для себя, чтобы легче было следить. В одном месте, похоже, сближение приостановилось, но потом все опять пошло по программе. Возможно, это просто была ошибка при считывании телеметрии. Показания снимаются с движущихся лент, и вполне вероятна неточность. Вскоре слышим из динамика: «Причаливание». Слава Богу! Самый трудный участок прошли. Больше корабль не будет делать больших разворотов, не будет включаться маршевый двигатель, все должно получиться. Ага, есть! Появился доклад: «Механический захват». Он означает, что стыковочные крюки двух кораблей зацепились друг за друга. Теперь электропривод стянет корабли плотно, и задача решена. Осталось максимум пятнадцать минут. Вот специалист по системе стыковки уже доложил: «Привод стыковочного механизма работает на стягивание». Наверное, больше ничего неожиданного быть не должно. Ждем. Смотрим на часы. Минута, вторая, третья... пятнадцатая. Доклада нет. Что это значит? В комнате начинается волнение. Еще минут через десять поступает доклад: «Стыковки нет». Все вопросительно смотрят друг на друга. Главный конструктор просит подробный доклад, специалисты просят время для анализа. Им дают полчаса. Через полчаса появляется начальник Отдела систем управления Е. А. Башкин с охапкой бумажных рулонов, на которых в виде графиков зафиксировано поведение каждого из параметров системы сближения в течение всего времени ее работы, за ним входит ведущий специалист по системе стыковки В.Н.Живоглотов со своими графиками.

Первым докладывал Башкин. Он имел самый большой опыт общения с Госкомиссией и понимал, что ей следует говорить и чего не следует. Башкин знал, что Госкомиссии можно сообщать лишь окончательные выводы, согласованные со всеми специалистами, и ни в коем случае не высказывать гипотез или личных соображений. Иначе, если в процессе последующего анализа выяснится, что начальные предположения были неверны, на следующем заседании комиссии неизбежно придется объяснять, почему они были сделаны и на основании чего потом от них отказались.

Доклад Башкина был лаконичным. Он сказал, что в радиосигналах снова были большие помехи, поэтому сближение и причаливание проходили с отклонениями от нормы; для детального анализа нужно сопоставить записи, сделанные во время полета, с записями предполетных испытаний и привлечь более широкий круг специалистов. Это может быть сделано только в Москве. На все вопросы типа «это было то же самое, что в прошлый раз?» или «а могло сближения не произойти?» Башкин стойко отвечал, что специалистам надо время, чтобы разобраться.