Жизнь Матвея Кожемякина

– По чашечке бы с устатка-то, хозяюшка!

– Ребята!
– кричал Пушкарь.
– Волоките его в баню! Ах бес, а?

Сердце Матвея больно замирало, руки тряслись, горло душила противная судорога. Он глядел на всех жалобными глазами, держась за руку мачехи, и слова людей царапали его, точно ногтями.

– Степан Фёдорыч, - говорила Палага Пушкарю, - не надо бы в баню-то, как встанет он ночью да как...

С забора радостно крикнули:

– Ага-а, боисси, шкурёха?!.

Матвей вскочил и начал швырять в головы зрителей комьями земли.

Четверо мужиков, взяв Савку за руки и за ноги, поволокли его, точно куль мякины, задевая и шаркая о землю его выгнутою спиною.

– А вы приподнимите его!
– серьёзно сказал Михайло.- Этак-то, волоком, шкуру сдерёте!

В саду собрались все рабочие, огородницы, Власьевна, - Матвей смотрел на них и молчал, изнывая от тяжёлого удивления: они говорили громко, улыбались, шутя друг с другом, и, видимо, никто из них не чувствовал ни страха, ни отвращения перед кровью, ни злобы против Савки. Над ним посмеивались, рассказывая друг другу об ударах, нанесённых ему.

– Дурак он, - добродушно говорил Иван, - так, вроде полоумного даже, ей-богу!

– Воля, говорит! Всё про волю.

– Да-а! Молодой ещё!

Все стали оживлённее и веселее обычного, точно кончили работу и рады, что кончили её, не устав.

Матвей пошёл в кухню - там Власьевна, промывая водой большие царапины на плече и левой груди Палаги, говорила:

– Уж как мы пред хозяином будем теперь - не зна-аю!

– Малину поломали, - бормотала Палага.

Увидав пасынка, она повернулась спиной к нему, воскликнув:

– Ой, ты тут, а я оголилася...

– Ничего, - успокоительно сказала Власьевна.
– Он ещё дитя...

Юноше захотелось обругать её; стиснув зубы, он вышел из кухни, сел на ступени крыльца и задумался.

Что люди дрались - это было в порядке жизни; он много раз видел, как в праздники рабочие, напившись вина, колотили друг друга, пробуя силу и ловкость; видел и злые драки, когда люди, сцепившись подобно псам, катались по земле бесформенным комом, яростно скрипя зубами и вытаращив налитые кровью, дикие глаза. Эти драки не пугали его. Но теперь, когда он видел, как деловито, истово и беззлобно били человека насмерть, забавляясь избиением, как игрой, - теперь Матвей тяжело почувствовал страх перед людьми, спокойно отиравшими о свои грязные портки пальцы, вымазанные кровью товарища по работе.

Мимо него игриво бегала Наталья, перенося из сада в угол двора корзины выполотой травы и взвизгивая, как ласковая собачка. За женщиной по земле влачилась длинная тёмная тень, возбуждая неясное, нехорошее чувство.

Вышла Палага, села ступенью выше Матвея и спросила, положив ему руку на плечо:

– Больно Савка тебя ударил?

– Нет, - ответил он, невольно подвигаясь к ногам женщины и заглядывая в лицо её, унылое и поблекшее.
– Это ты велела бить его?

– Сами они. Как увидала я тебя - ой, какой ты страшный был! крикнула, - тут он меня за горло, а они и прибежи. Сразу затоптали его. Обидел он меня, а всё-таки - встанет ли?

Матвей посмотрел в небо - около луны, в синей пустоте, трепетно разгоралась золотая звезда. Он снова взглянул в круглое лицо мачехи, спрашивая:

– Сказать им - убейте, вина дам, - убьют они?

Палага, вздохнув, ответила:

– Убьют.

Позвали ужинать. Толстая и седая старуха - по прозвищу Живая Вода подробно и со вкусом рассказывала о ранах Савки и стонах его; мужики, внимательно слушая её льстивую речь, ухмылялись.

– Ничего, - сказал Михайло голосом человека, знающего дело. Отлежится к утру. Вот меня годов с пять назад слободские утюжили, это да-а!

И все наперебой начали добросовестно вспоминать, где и как били их и когда сами они бивали людей.

"Злые или нет?" - думал Матвей, исподлобья оглядывая людей.

Под шум разговора молодой парень Кузьма, должно быть, ущипнул Наталью; она, глухо охнув, бросила ложку и сунула руки под стол.

– Брысь, беси!
– крикнул Пушкарь, звучно щёлкая ложкой по лбу парня и женщину.

Все засмеялись, мачеха что-то жалобно бормотала, а Наталья, сидя с открытым ртом, мычала, тоже, видимо, пробуя смеяться, но лицо её вытянулось и застыло в гримасе боли.

Матвей встал. Ему хотелось что-то сказать, какие-то резкие, суровые слова, вызвать у людей стыд, жалость друг к другу. Слов таких не нашлось, он перешагнул через скамью и пошёл вон из кухни, сказав:

– Не хочу...

А на дворе прижался в углу у запертых ворот и заплакал в бессильной злобе, в страхе и обиде. Там нашла его Палага.

– Сирота моя тихая!
– причитала она, ведя его в дом.
– Замаяли тебя! И это ещё здесь, не выходя из дома, а каково будет за воротами?

Он прижимался к ней и рычал:

– Так бы всех - по харям! Погоди, вырасту я...

Окно в его комнате было открыто, сквозь кроны лип, подобные прозрачным облакам, тихо сияло лунное небо, где-то далеко пели песни, бубен бил, а в монастыре ударяли в колокол - печально ныла медь.

Палага, не выпуская руку пасынка, села у окна, он прислонился к её плечу и, понемногу успокаиваясь, слушал задумчивую речь.

– Была бы я дальняя, а то всем известно, что просто девушка порченая, барину Бубнову наложницей была, а батюшка твой за долг меня взял. Никто меня не слушает, не уважает, какая хозяйка я здесь? Редко и по отчеству-то назовут. Выйти не смею никуда, подружек - нет; может, и нашла бы я хороших людей - батюшка из дома не пускает, не верит он в совесть мою. Да и как верить? Торная тропа - ни бесу, ни попу не заказана. Вон Савка-то, парнишка ещё, а говорит: отрави хозяина! Другой бабе-то не сказал бы, а мне - можно! Меня, как приблудную овцу, всяк своей считает. Скушно мне, не у дела я...

Всхлипнув, она застонала в тоске, обняла Матвея и, прижимая голову ко груди своей, повторила протяжно:

– Ску-ушно мне...

В его груди больно бились бескрылые мысли, он со стыдом чувствовал, что утреннее волнение снова овладевает им, но не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы к плечу её.

– Милый мой, - шептала Палага, - на что мы родились? Почто живём?

Незаметно для себя он прислонился к ней плотнее и отскочил, а она простодушно спросила:

– Укололся? Разорвал он мне рубаху-то, я тут булавкой приколола, не успев другую рубаху надеть. Вот, вынула.

Наклонясь к подоконнику, она открыла грудь, и он, не владея более собой, жадно прильнул к ней губами.

– Ой, что ты это?
– шептала она, отталкивая его.
– Мотя, полно-ка...

Ей удалось подняться на ноги, она оторвала голову его и, держа её в ладонях, шептала, упрекая:

– Видишь вот - отказался давеча от Натальи-то...

И, отодвинувшись от окна в тень, деловито сказала: