Жизнь московских закоулков. Очерки и рассказы

– Онисим Григорьич! Онисим Григорьич! – окликнула его жена.

– А т-ты ч-черрт! – только и могло слететь с посинелых губ Онисима Григорьича в ответ Марфе Петровне.

– Братец милый! – завопила Татьяна, – рази можно так-то ругаться?

– Аты ч-черр-рт! – был и ей одинаковый ответ. – А, ты опять погор-рела?!.. – заговорил брат, сверкая и злясь воспаленными глазами. – Ты опять брата обманывать пришла? Пойду вот сейчас взлезу на крышу, да оттуда вниз головой и брошусь, потому рази с вами – с обманщиками – можно жить?..

С этим словом Онисим Григорьич выбежал из гостиной, живо взобрался на крышу дома и заорал во все горло: крраул!

В доме по этому случаю поднялся крик, а по всей девственной улице сплошной хохот…

Графчик

I

Полдневное летнее солнце, так сказать, насквозь пронизывало одну московскую биржу, необыкновенно пыльную и раскаленную. Лихачи-извозчики, стоявшие на ней, то и дело обмахивали своих вспотевших рысаков густыми волосяными хвостами.

– Н-ну, чтоб тебя черт взял! Задурил опять! – слышались по временам в этой удушливой тишине досадливые возгласы; затем раздавались то тяжелая столбуха, обрушенная извозчичьим кулаком на лошадиную морду, то храп самой лошади, то звонкое бряцание ее франтовской сбруи из накладного серебра.

«Ванька» – легковой извозчик. Москва. Фотография начала XX в. из книги «Москва в ее прошлом и настоящем. Государственная публичная историческая библиотека России

– Алешка! что тебя лешие-то, идола, обуяли? Что ты, ровно волк, всегда на лошадей накидываешься? Гляди: прогонит тебя хозяин, потому я когда-нибудь беспременно на тебя разозлюсь – и все ему расскажу. Помнишь, леший, как ты зубы разбил в кровь легенькому жеребчику?..

– Поди к чертям, да там им и рассказывай! – угрюмо отвечает Алешка.

– Ах! – взывает кто-то, – хорошо бы теперича на рубль-целковый съездить. Сичас бы в трактир до самой-то, что ни есть, вечерней зорюшки закатился.

– А-а-ах, ах! – тоскует еще чей-то рот, смачно и широко позевывая. – Съездишь ныне скоро-то, черта с три!.. Обопре-ешь тут, на жаре на такой стоявши, а потом уж, може, и позовут к кому за полтинник на три часа.

– Д-дила, братцы мои! Куда только это все деньги подевались? Как есть ни у кого денежки нет ни единой! Все-то норовят в долг да на шаромыгу… Норовит тебя нонича всяк человек как-нибудь объехать, да объегорить.

– Ну, уж тебя-то объедешь, тебя-то и объегоришь-то, – с горьким смехом выразился молодой парень, самый, должно быть, лихой из лихих всей биржи, потому что одет он был в тонкого сукна кафтан, опоясан широким канвовым поясом, с серебряной серьгой в левом ухе и в бархатной шапке с великолепным развалом.

Подпершись одной рукой в бок, а другой поигрывая красивым кнутом, парень обернулся к дяде, плакавшемуся сейчас на то, что будто всяк норовит его объехать и объегорить, и, задирательно поглядывая на него, продолжал:

– Кто тебя обманет, тому и веку-то всего только что семь суток останется!

– Ну ты, чертина! – ответил дядя. – Што ты ко мне привязываешься завсегда? Ай тебя, стервеца, отец с матерью давно за космы не таскали, што ты все к старым людям пристаешь?

– Не ругайся: горло прорву. Не люблю я таких старых-то… Мошенство в тебе одно, да слезы… Сказал: не люблю, так ты и молчи знай, когда я тут… Без меня што хочешь бреши…

– Ишь ты, ишь ты, владыка какая нашлась!.. – злобно, но сдержанно ворчала рыжая, но уже облыселая голова. – Уж и слова сказать при нем не моги…

– Пог-говори у меня! – закипая и синея от прилива лихости на неправду, протяжно сказала бархатная шапка. – Идем, ребята, в харчевню чай пить! Коего тут шута на жаре делать?

– В сам деле, пойдем, ребята! Лучше лаиться-то, што ли? – Затем всей гурьбой потянулись синие армяки в харчевню, и биржа опустела. Остались на ней только серые столбы неистово крутящейся пыли да благородные рысаки, потупившие красивые, гордые головы в зеленые колоды.

Воскресенские ворота. Фотография H. A. Найденова. 1884 г. Частная коллекция

На соседней колокольне уныло пробило час. Палящие солнечные молнии ливнем лились на улицу с ярко-вызолоченных крестов и этой колокольни, и около нее стоявших церквей, – лились они так стремительно, как пламя пожара, и, казалось, толковали шумной столице, что, дескать, ну-ка выди-ка кто попробуй! Небось, человече, вдоволь напаришься…

И столица, как бы понимая эти речи, была очень тиха в это время. Редко, редко какой-нибудь беспокойный, вероятно, потому что бедный, перебежит биржу легким развальцем, с зажмуренными глазами и с раскрытым, задыхающимся ртом, который тяжело пышал такими пламенными словами:

– Ведь вот и Москва, вот и столица, а улиц все-таки полить не догадаются… А деньги, братцы мои, и – их какие на эту самую Москву засажены – беда!..

II

И вот в такую-то пору, когда лихачи всего менее могли ожидать добычного седока, из-за угла биржи, из стеклянного подъезда со строгим, хотя и не особенно ливрейным, швейцаром, быстро выскочил молодой человек лет двадцати двух, небольшого роста, но коренастый, на коротких, толстых ногах, делавших его весьма похожим на медведя. Одетый в дорогую, от самого лучшего портного, но страшно смятую и вываленную в пуху жакетку, он тем не менее был решительно без всякой покрышки на всклокоченной голове. Скорый бег и бескартузность этого человека тем более удивляли наталкивавшихся на него, что на его жилете болталась толстая золотая цепочка от часов.

– Вот, должно, купец какой-нибудь запил; али, может, кто от отцовской лупки бежит… – про себя предполагали прохожие.

Но на угреватом лице молодого человека ничуть нельзя было разобрать, от чего, и за чем, и куда он бежит. Освещенное светом здоровенной выпивки, оно сияло какими-то бессмысленными красновато-светлыми лучами и машинально стремилось куда-то, что только отчасти давало право наблюдательному человеку предполагать, что этому лицу действительно нужно стремиться, бечь, уходить – и только.

– Я с вами пог-гвор-рю опосл… – тихонько бурлила жакетка, обрывая слова на последних слогах. – Др-ржать, и взять себя не позволл… Я чл-эк обр-рзвынный, а он кто?..

При этом вопросе на бессмысленном лице бежавшего промелькнуло даже что-то вроде улыбки, похожей на улыбку всякого смертного.

– Я тр-пел, я долго тр-пел… Поди ты теперь потр-пи!..

Ватага разного народа, под предводительством усастого швейцара, вывалилась в это время из стеклянного подъезда и стремительно погналась за жакеткой, выкрикивая на разные голоса: