Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)

После этих слов девушка понравилась всем еще больше.

Как-то весенним солнечным днем Василий вышел на улицу вместе с учительницей и попросил разрешения проводить ее.

— Пожалуйста, — просто ответила она. — Тем более что я живу недалеко.

Они разговорились.

— Елизавета Владимировна, вы такая молодая и так хорошо знаете французский…

— Меня языкам учили с детства. Впрочем, это длинная история… Как-нибудь расскажу, если вам интересно.

— А почему не сейчас?

— Устала очень!.. Вы не обижайтесь на меня, ладно?

— Обижаться не буду, но о вашем обещании когда-нибудь напомню!..

Василий помнит, как в другой раз, выйдя из управления, они не свернули к Ильинским воротам, а спустились вниз, к Театральной площади, миновали шумный Охотный ряд и незаметно очутились у храма Христа Спасителя. Сели на ступеньки, огляделись вокруг. Был теплый вечер, небо чистое-чистое, ни облачка. Отсюда, с высоты, хорошо был виден противоположный берег. Маленькие домишки, трамваи, редкие извозчики. На реке покачивались лодки, изредка проплывали, пыхтя и дымя, самоходные баржи.

— Вы не забыли свое обещание, Елизавета Владимировна? — нарушил молчание Василий.

— Какое?

— Рассказать о себе.

— Не забыла… Вы спрашивали, где я научилась французскому языку… Родилась я в семье довольно известного московского адвоката. Он имел большую практику и, говорят, хорошо зарабатывал, но богатым он стал, получив приданое жены, дочери замоскворецкого купца. Родители пригласили для моего воспитания двух гувернанток — француженку и немку. В доме был заведен такой порядок: до обеда говорили по-французски, после обеда — по-немецки…

В гимназии я подружилась с Катей, девушкой из бедной семьи. Иногда бывала тайком от родителей у нее дома, узнала, что отец Кати сослан в Сибирь за революционную деятельность. Брат моей подруги, Григорий, был старше нас. Он учился в Московском университете. От него я услышала о вещах, о которых раньше не имела ни малейшего представления: о революции, классовой борьбе… Брат и сестра стали давать мне запрещенные книги. Я читала их по ночам, испытывая необыкновенную гордость, что мне доверяют…

Мой отец принял Февральскую революцию с восторгом — он даже занял какой-то важный пост в военном комитете. Катя и Григорий доказывали мне, что произошла только перемена декораций, что народ ничего не получит. Вскоре вернулся из Сибири отец Кати, Евгений Иванович. Он оказался очень умным и образованным человеком. В отличие от моих родителей, он разговаривал со мной как со взрослой. И это поднимала меня в моих собственных глазах. Позже я узнала, что Евгений Иванович — большевик…

В дни Февральской революции я из патриотических чувств поступила на курсы сестер милосердия, готовилась ехать на фронт. Как ни странно, отец не препятствовал моим стремлениям. Накануне Октябрьской революции я окончила курсы, работала в военном госпитале. Я понимала: мир раскололся, и каждый мыслящий человек должен был в те дни определить свое место. Быть на стороне белогвардейцев, участвовать в их борьбе против красных я не могла… Я решила, что мое место с большевиками, и заявила об этом отцу. Разразился скандал, кончившийся разрывом с семьей. При помощи того же Евгения Ивановича я стала сестрой милосердия Красной Армии. Когда вернулась домой, узнала, что отец с матерью уехали на юг. Потом стало известно, что в дороге они заболели тифом и умерли.

Меня приютила моя старая няня. Я и сейчас живу с ней, учусь в Московском университете — хочу стать лингвистом. Вот и вся моя биография!

— И в партию вступили? — спросил Василий.

— Да, на Южном фронте, в двадцатом году…

У них мало было свободного времени, встречались они урывками, но каждый вскоре понял, что их связывает нечто большее, чем дружба. И когда однажды Василий, набравшись храбрости, сказал: «Лиза, я люблю вас и прошу выйти за меня замуж», — это не было чем-то совершенно неожиданным для нее. Она молча приникла к нему и тихо расплакалась. Он долго смотрел ей в глаза и впервые поцеловал ее.

Свадьбу сыграли в комнате Василия, в которой стояли железная кровать, покрытая солдатским одеялом, письменный стол и две табуретки. Зато на столе красовался невесть откуда попавший сюда чернильный прибор с бронзовыми египетскими сфинксами.

Из деревни приехала сестра Василия, Ефросинья, привезла домашних лепешек, полмешка картошки, квашеной капусты, кусок сала, две бутылки самогона. Убрав чернильный прибор, она постелила на стол чистую простыню, разложила лепешки, перелила самогон в графин, наварила картошки. В общем, получилось не хуже, чем у людей. Пришли Катя с букетиком цветов, ее отец, Евгений Иванович, старая Лизина няня.

Пили за здоровье молодых мутную самогонку, ели картошку с капустой. Василий без устали хвалил Ефросинью:

— Молодчага, сестра, выручила, а то я не знал, чем угостить. Вчера получил паек — три селедки и полфунта растительного масла, да и те забыл на работе!..

Вот так и вошла Лиза навсегда в его беспокойную жизнь. Вошла — и приняла наравне с ним все тяготы и тревоги.

Кроме семьи Кати и Григория, у Лизы не было никого на целом свете, и когда она говорила о «своих», то имела в виду именно их…

Наступил рассвет. Улицы постепенно заполнялись шумом. Спешил на работу рабочий люд, заработали дворники и мусорщики, появились разносчики молока, овощей и свежих булок. Деловая жизнь Парижа началась…

В конторе Василия ждало извещение, приглашающее господина Кочека посетить американское генконсульство в Париже «в любое удобное время с девяти часов утра до пяти часов вечера, кроме воскресенья». Это озадачило Василия, и он позвонил Джо Ковачичу.

— Алло, Кочек, могу поздравить вас! — весело закричал тот. — Получено указание выдать вам визу. Я еще вчера звонил вам, чтобы сообщить эту приятную новость и потребовать угощения, но, к сожалению, не застал вас!

— Спасибо. Угощение за мной! Когда я могу получить визу?

— Хоть сегодня.

За визой Василий поехал вечером с тем, чтобы пригласить Ковачича поужинать. Формальности не отняли много времени, и через какой-нибудь час они сидели вдвоем в кавказском ресторане, ели шашлык, пили терпкое красное вино. Джо уверял, что лучшего места для жизни, чем Париж, на всем свете не отыскать.

— Народ здесь легкий, веселый, жизнь приятная, не то что у нас в Штатах.

— Чем же не нравятся вам Штаты?

— Люди у нас скучные, все заняты только одним — делать доллары, до остального нет никакого дела. Впрочем, скоро вы сами все увидите…

— Скажите, Джо, а как американцы и вы лично относитесь к фашизму? — спросил Василий.

— По-моему, никак!

— Разве вы не знаете, какие зверства творят в Германии наци?

— Ну и черт с ними! Если им нравится пожирать друг друга, пусть едят на здоровье. От этого ничего в мире не убавится и не прибавится.

— А не ошибаетесь ли вы, Джо? — спросил Василий. — Фашисты претендуют на мировое господство. И если им не помешать, они поработят все народы… Кстати, не исключена возможность, что начнут они с моей и вашего отца родины…