Жизнь наверху

— Вы ведь, кажется, собираетесь в Корнуол?

— Да, мы сняли там домик.

Я развязал тесемки на папке с бумагами, и тут взгляд мой упал на экземпляр моей докладной записки, лежавшей в ящике «Исходящее». Я потянулся было за ней.

— Можете не смотреть, — заметила Хильда. — Тут все в порядке. Отшлифовано, как бриллиант. Произведены все подсчеты и ясно сказано, что именно «Э. З. Браун и К°» должна делать. Так что теперь нам остается только ждать.

— Я жду уже две недели, — сказал я. — Он не вызывал меня сегодня?

— Я бы сказала вам, если б вызывал.

— Соедините меня с ним.

— С мистером Брауном?

— А с кем же еще?

— Ей-богу, я бы этого не делала на вашем месте.

— А, черт, Хильда, да не спорьте вы со мной. Слишком много я попотел над этой докладной, чтоб позволить ему забыть о ней.

Она показала мне язык.

— Его сейчас нет в кабинете, — сказала она.

— Неважно. Найдите его, где бы он ни был.

Она снова показала мне язык, но через полторы минуты я уже разговаривал с Брауном.

— Какого черта тебе от меня надо?

— Да я насчет докладной…

— Какой еще докладной?

— Моей докладной по поводу счетной машины.

— И ради этого ты меня тревожишь? — презрительно фыркнул он.

— Это очень важно.

— То, чем я сейчас занимаюсь, тоже очень важно. Я просмотрю твою докладную, когда у меня будет время.

— Да ведь она лежит у вас уже две недели, — сказал я. — А положение нисколько не изменилось к лучшему.

— Не твоего ума дело, дражайший. За счетную машину отвечает мистер Миддридж, а не ты. Ясно?

— Вы не понимаете… — в отчаянии начал я, но он повесил трубку.

От злости и я швырнул трубку.

— Я бы мог с таким же успехом порвать эту чертову докладную, — сказал я.

— Я ведь предупреждала вас.

Она погладила меня по лбу. Рука у нее была прохладная и от нее приятно пахло туалетным мылом.

— Не надо волноваться, — сказала она. — Лучше думайте об отпуске. Вы берете с собой и детей?

— Да, обоих, — сказал я.

Она слегка поглаживала мне лоб, и я закрыл глаза. У меня не было на нее никаких видов, и все же ее маленькая ручка, мягкая, прохладная и так приятно пахнущая жасмином, уничтожила нараставшее во мне чувство никчемности.

— Вот это хорошо, — сказала она. — Представляю себе, сколько радости доставит вам Гарри.

Я открыл глаза. Она тотчас сняла руку с моего лба и вернулась к своему столу.

— Я ведь почти не вижу его, только по праздникам, — сказал я.

— Он прелестный мальчик, — не оборачиваясь, заметила она.

— Еще изменится, — рассеянно сказал я.

Думал я в эту минуту не о Гарри, а о Тиффилде: я вдруг понял, что власть Брауна надо мною кончилась — ему не удастся больше меня унизить. Приму я предложение Тиффилда или не приму, но я теперь знаю цену себе, и Брауну не запугать меня. И я улыбнулся Хильде: если я когда-либо приму предложение Тиффилда, подумал я, может быть, мне удастся уговорить ее поехать со мной…

— Он очень обидчивый, — тем временем продолжала Хильда. — У меня братишка точно такой же. С ним надо бережно обращаться.

— Это с Гарри-то? Вы говорите про Гарри?

— Гарри очень остро все воспринимает…

Я расхохотался.

— Дорогая моя, Гарри — кремень. Самонадеянный мальчишка, которого ничем не проймешь. Кто-кто, а уж он, поверьте в обиду себя не даст.

— Что ж, в таком случае, его можно только поздравить, — сказала она и повернулась ко мне вместе со стулом.

Меня поразило сострадание, которое я прочел в ее глазах.

16

На следующее утро шел дождь и было очень ветрено. Пока я ехал по Рыночной улице к Лесному мосту, занятная мысль пришла мне в голову. Тысячи раз ехал я этим путем — мимо ратуши, мимо магазинов Уинтропа-ювелира, Финлея-портного, Инджет-цветочницы, Пристли-бакалейщика, мимо сотни домов, составляющих улицу, — только сегодня, из-за дождя, я ехал чуть медленнее обычного — вот и вся разница между вчерашним днем и сегодняшним.

Моя жена изменила мне, но на перекрестках светят все те же сигнальные огни; моя докладная о счетной машине, судя по всему, наткнулась на полнейшее безразличие, но мне по-прежнему надо сворачивать налево, мимо Кристадельфийской часовни. А после тысячи таких поездок я перестану и считать их и меня перестанет заботить, приглашен ли Марк к нам в гости и кто опередил меня в продвижении по служебной лестнице у «Э. З. Браун и К°»; после тысячи таких поездок будет тысяча первая — и все. Я никогда не ждал многого от людей; лишь от одного человека я мог ждать многого, но этот человек мертв. И, может быть, Элис умерла потому, что была похожа на меня, потому, что считала: всем ты обязан себе самому, и никто не поднесет тебе на блюдечке счастье.

Проезжая мимо остановки автобусов на Леддерсфорд, я взглянул на очередь. В свое время, когда я только приобрел машину, моим самым большим удовольствием было обнаружить в этой очереди какого-нибудь знакомого — неважно, видел он меня или нет. Теперь же у всех моих знакомых есть машины, и автомобиль перестал быть чудесным сверкающим символом преуспеяния, каким он был сразу после войны. Но сегодня я так низко пал, что принялся всматриваться в лица, ища признаки зависти, которые могли бы утешить меня: хоть я и совершаю тот же путь, что они, но по крайней мере я это делаю с комфортом.

И тут я увидел лицо, которому неведома зависть, — спокойное и розовое под голубым зонтом. Я остановил машину и распахнул дверцу.

— Вы в Леддерсфорд?

— В центр, — сказала Нора.

— И я туда же. Залезайте скорее, пока не промокли до костей.

— Как хорошо, что вы подъехали, — сказала она, усаживаясь рядом со мной. — Но вы уверены, что вам действительно надо в центр? Ведь заводы Брауна, кажется, на Бирмингемском шоссе?

— Конечно. Но мы туда не поедем. И в город мы тоже не поедем. Через секунду, когда мы будем переезжать мост, за которым начинается Лесное шоссе, вам на лицо упадет подушка, а когда вы от нее избавитесь…

— Мы будем в Буэнос-Айресе. — Она рассмеялась. — Должна признаться, вы сегодня куда веселее, чем в прошлый раз.

— Я никогда не бываю веселым на заседаниях муниципалитета.

— Да и в других местах тоже, — заметила она.

— Я не знал, что это так бросается в глаза.

— Бросается, советник Лэмптон, бросается. Я уверена, что вам хотелось бы скрыть свои мысли, но лицо вас выдает.

— Вам не нравится мое лицо?

— Не могу сказать, чтобы нравилось, — призналась она. — Мне вообще ничто в вас не нравится.

— Вот это скверно. А что же вам особенно не нравится?

— В муниципалитете, пока шло заседание, вы все время таращили на меня глаза. Все, наверное, это заметили. А потом разговаривали со мной при Питере так, словно его тут и не было.

— А его и в самом деле не было, — сказал я. — Были только блокнот да очки. Вы на меня сердитесь?

— Почему я должна на вас сердиться?

— Я довольно недвусмысленно показал, что добиваюсь вашего расположения. Я плохо себя вел, правда?

— Вы всегда плохо себя ведете.