Жизнь некрасивой женщины
Шрифт:
До революции бабушка отчаялась выдать ее замуж. Не зная, как найти Анатолии жениха, бабушка при полном достатке решила сдавать одну комнату в своей квартире бедному студенту, взяв его на полный пансион. Но как вкусно она ни кормила своего жильца, как ни ухаживала за ним, как ни заманивала приданым и родством с княгиней — ничего не помогало!..
Студенты сбегали один за другим от красивой и богатой невесты.
Революция еще больше озлобила Анатолию, и с ее вселением на Поварскую наша жизнь была отравлена навсегда.
Временно мы не служили: мама была еще очень слаба от перенесенного брюшняка, меня она
Эти обстоятельства послужили одному из жильцов — Алексееву — поводом для преследования нас как «нетрудового элемента», разлагающего квартиру. Тогда Анатолия, выходя на кухню, стала демонстративно разговаривать со мной и мамой на французском языке, и, хотя мы нарочно отвечали ей по-русски, она продолжала «французить».
Если мама, выйдя из терпения, делала ей при всех на кухне замечание: «Таля, при посторонних людях невежливо говорить на иностранном языке!» — Анатолия вся расцветала, так как ей только и нужен был предлог, чтобы вступить в спор. Она обводила кухню удивленным, невидящим взглядом и отвечала:
«Я здесь никаких людей не вижу… ах, вот эти… но ведь они утверждают, что произошли от обезьян!»
Такие реплики приводили нас в ужас, а жильцов — в бешенство. Так мало-помалу все жильцы квартиры нас возненавидели и примкнули к Алексееву.
3
1922 год — начало НЭПа: открылись магазины, рестораны, казино, началась оживленная торговля, возобновились скачки, бега.
Началась масленая неделя. Тринадцатого февраля я с давнишним нашим знакомым Виталием возвращалась из студии Немировича-Данченко, где мы смотрели «Дочь мадам Анго». После спектакля Виталий, как всегда, провожал меня.
— Разрешите зайти на минутку к вам? — попросил он, когда мы подошли к парадному.
— Конечно, — согласилась я. — Ведь вы знаете, как мама всем рада. Идемте!
Через какие-нибудь десять минут мама, Анатолия, Виталий и я сидели уже за чаем.
Маме очень нравилось слушать наши рассказы о спектаклях, а иногда и споры. Так было и на этот раз.
Стрелка часов шла к двенадцати, а мы, увлеченные горячим спором, даже не услышали в передней звонка.
Послышался легкий стук в дверь, которая тут же приотворилась. Просунулась испуганная, заспанная голова старушки Грязновой.
— Екатерина Прокофьевна, матушка, — свистящей скороговоркой зашептала она, — к вам какой-то в рыжей меховой дохе…
Голова Грязновой еще не успела скрыться, как что-то большое, рыжее, мохнатое, вроде медведя, выросло сзади и, отстранив ее, вошло в наши комнаты и заговорило:
— Простите за поздний час… я по рекомендации Прянишниковых… скупаю старинные вещи… спешу, ночью прилетел, а уж завтра на рассвете вылетаю снова…
Мама с незнакомцем прошли во вторую комнату.
Виталий, тетка и я удивленно переглянулись, и поневоле разговор наш оборвался. У меня еще стояло в глазах русское, с широким носом лицо, голубые, немного нахальные глаза и властный голос.
На минутку к нам вышла за какой-то вазой мама и шепотом обратилась ко мне:
— Выйди, пожалуйста! Познакомься, ведь к нам пришли!
— Увольте, прошу вас, — возмутилась я, — не
желаю я с ним знакомиться. Наглец, ввалился среди ночи первый раз в дом…— Да знаешь ли ты, кто это такой?!
— Кто бы ни был…
— Да это сам Васильев, знаменитый красный военный летчик!
— Ну и прекрасно!.. Пусть покупает, что ему понравится, и убирается вон!..
— Китуся, Китуся, — и Виталий укоризненно покачал головой, — разве можно так отвечать маме?.. Я вас не задержу, — он взялся за шляпу, — а вас прошу исполнить волю вашей матушки… ведь она просит…
— Вы не хотите со мной знакомиться? — Васильев уже стоял на пороге. Он улыбался. — Отчего? Со мной всегда хотели знакомиться!
Он был немного выше среднего роста. Сброшенная доха лежала тут же на кресле, а на столе валялась красновато-коричневой замши фуражка с черным орлом, распластавшим крылья. На Васильеве был тонкого коричневого сукна костюм и бриджи, заправленные в туго зашнурованные желтые кожаные ботинки. Золотистый блондин с уже намечающейся лысинкой, причесан на косой пробор. В его фигуре, манерах, в самом звуке голоса была какая-то простоватость и наглость.
Я нехотя подала руку, он взглянул на меня пристально и серьезно. Я встретила взгляд его серовато-голубых, пожалуй, даже несколько оловянных глаз, — взгляд дерзкий и упорный.
Внезапно мое сердце точно оборвалось, ужас сковал меня каким-то мгновенным предчувствием.
«Боже мой! И этот человек будет моим мужем?! Неужели?!» — Эта мысль обожгла сознание, но тут же я поняла всю ее нелепость и решила, что это не что иное, как мои расстроенные нервы.
Тем временем мама вынимала акварели, саксонские чашки и пепельницы из самоцветов Урала. Она называла цену, а Васильев, кивая головой, отпирал свой маленький, желтой кожи чемодан. Там лежали в аккуратных пачках деньги. Не торгуясь, одну за другой он клал эти пачки на стол. У меня было такое впечатление, точно Васильев хочет как можно скорее от них освободиться.
Я тоже имела запас собственных вещей, и мне пришло в голову кое-что продать, так как деньги были всегда нужны.
Я достала два графина — подарки моего когда-то нареченного жениха Мишотика Оболенского. Графины эти по своей форме и величине напоминали кувшины. Были они тончайшего баккара [1] в отделке чистого серебра исключительной работы, грани и блеска.
— Почему вы сразу не показали мне эти графины? — спросил Васильев.
— Потому что они принадлежат лично мне, и я только что надумала их продать.
1
Баккара — особо ценный вид хрустального стекла.
— Напрасно надумали, — усмехнулся он, — зачем свое приданое продаете?
— А я замуж не собираюсь.
— Это тоже напрасно. Не зарекайтесь! Выйдете, и очень скоро. — Он смотрел на меня серьезно, почти строго, слова прозвучали не шуткой, а какой-то угрозой.
— Какие глупости! — Я расхохоталась. — Уж не за вас ли?
— Ну а если скажу, что за меня, вы ведь все равно не поверите? — И, уже глядя на графины, спросил: — Сколько же вы хотите за них?
Я назвала немыслимую цену и услышала приглушенное, полное отчаяния «Ах!» моей мамы.