Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский

–  Ополчение скликать, ратников. Аль Новгороду впервой за себя стоять?

Тысяцкий цыкнул на него:

–  Не ты ли, Пимон, в прошлом разе на вече громче всех орал: «Изгнать Дмитрия из Новгорода?» А ноне к чему взываешь? Это тебе не в гончарном ряду горшками тарахтеть.

–  Ты, тысяцкий, говори, да не завирайся. Это ты, Олекса, казну новгородскую Дмитрию открывал!

Посадник прикрикнул:

–  Будет вам, перебранку устроили! Коли дело до созыва ополчения дойдет, то пусть будет, как вече решит. А ежели постановим посольство слать, так Олексе с архиепископом его править.

–  То так, - согласился тысяцкий, - однако надобно город крепить. Объявить о том кончанским старостам.

–  Разумно, Олекса, - зашумели все, - ты уж, Олекса, тысяцкий, за всем и доглядывай…

–  Беда нависла над городом, беда.
– Посадник сокрушенно покачал головой..
– Пришла беда - отворяй ворота.

Архиепископ перекрестился.

–  Помоги, Господи, - и губы поджал. И снова загомонили в палатах. Кричали:

–  Аль мы головы клонили?

–  Новгород ни перед кем не кланялся! Созовем вече!..

В тот день окликнули вече, и было оно бурное. Орали все:

–  Великого князя не признаем, а Переяславского тем паче! Пускай на своем уделе сидит!

–  Мы и мурз со счетчиками не звали, их Невский в город впустил!

Архиепископ вече крестом осенил:

–  Спаси и вразуми люди твоя, Господи!

–  Постоим головой своей за Великий Новгород!
– возопила толпа.

Тут боярин Родион выкрикнул:

–  А получил ли князь Дмитрий благословение митрополита Максима на Новгород войной идти?

Положив руки на посох, архиепископ отмолчался. Кончанские старосты в один голос зашумели:

–  Не признаем Дмитрия Переяславского великим князем!..

На помост взобрался староста кузнецов, поднял кулак:

–  Слушай, вече новгородское, выходи на стены с оружием! Пусть видит Дмитрий - мы за Великий Новгород постоять готовы!..

Долго еще рядилось вече, наиболее рьяные кулаками размахивали, в драку лезли. Наконец решили: коли что, слать к Дмитрию посольство…

* * *

Воинство великого князя Дмитрия, блистая броней, шло на Новгород. Дружина за дружиной двигались владимирцы, переяславцы, ростовцы. Далеко растянулось войско. Били бубны, гудели трубы. Замыкал дружины обоз с продовольствием. Скрипели ступицы колес, перекликались возчики, ржали кони.

По сторонам дороги оставались редкие деревеньки, и смерды, глядя на проходившие полки, покачивали головами:

–  Экое воинство собралось! Верно, гнев на новгородцев положил великий князь!

А во главе дружин ехал сам великий князь с воеводой. Дмитрий повернул голову, сказал воеводе:

–  Поднимите хоругвь!

И тотчас вперед выдвинулся знаменосец на белом коне, поднял хоругвь с изображением Георгия Победоносца, поражавшего змия. Еще громче заиграла музыка.

Приободрились гридни, стряхивали усталость. Перед ними лежали новгородские земли…

Шли по землям новгородским дружины, разоряли деревни и села. К самой Шелони подступили. Здесь стали биваком. Князю Дмитрию шатер поставили. Ожидали новгородских послов.

В сопровождении отрока князь обошел лагерь. На отдыхе гридни скинули кольчужные рубахи, шлемы, сложили на земле сабли, мечи и тут же сидели у костров, варили кашу.

Среди переяславских Дмитрий задержался. У тех гридней, какие уже числились в боярской дружине, иногда справлялся о вотчине. Многим из них выделял он земельные наделы на кормление.

За переяславцами расположились ростовцы. От их воеводы Дмитрию стало известно, как тяжко умирал старый ростовский князь Борис. У него помутился разум, не узнавал сыновей…

Мысли князя Дмитрия перекинулись на своего сына Ивана. Вздохнул, промолвил едва слышно, чтобы следовавшему за ним отроку было невдомек, что князь сам с собой разговаривает:

–  Апраксин, Апраксин, кому я теперь надобен, когда лета к закату катятся… Ты ушла, теперь вот сын Иван кровью кашляет. А он у нас, Апраксин, один…

Сделалось тяжко. И снова промолвил:

–  Ответь, сыне, к чему покинула меня матушка твоя, Апраксин? И твоя жизнь, сыне, мне не в радость. Жизнь тогда в радость, когда человек зрит продолжение рода своего… Эвон как Даниил сыновьями своими любуется, Юрием, Иваном…

Послы из Новгорода приехали на следующий день: архиепископ Киприян, сухонький старик в черной рясе, в бархатной камилавке, прикрывающей седые волосы, и рыжий бородатый староста кузнечного ряда Ермолай, в длинной шелковой рубахе, подпоясанной плетеным пояском.

Перекрестились послы, Дмитрий к архиепископу подошел, спросил:

–  Святой отец, с чем послал тебя Великий Новгород?

Киприян вздохнул:

–  Я челом бью: не таи зла на новгородцев.

Дмитрий прищурился:

–  Святой отец, когда новгородцы отреклись от меня, великого князя, как Петр от Иисуса Христа, ужели они не мыслили, что творят беззаконие?

–  Ты, великий князь, святого Петра вспомнил, но забыл, что учитель снова вернулся в лоно Христовой церкви, вернулся святым апостолом.

–  Мне то ведомо. Но почто горожане не впустили меня в Новгород, когда я в Копорье лопарей в повиновение приводил?

Тут Ермолай пробасил:

–  Не зли новгородцев, княже. Мы люди мастеровые, но, коли нужда какая, и за мечи возьмемся.

–  Угрожаешь, староста?

–  Нет, княже, к чему? Но, коли позовет Великий Новгород, мы готовы и животы положить, костьми лечь…

–  Не дай пролиться русской крови, великий князь, - воздел руки архиепископ Киприян.
– Тебе ли не ведомо, сколь ее пролито нехристями?!

–  Святой отец, я ли желаю зла Новгороду? Не новгородцы ль от меня отреклись?

–  Я молю: прости их, княже, за скудоумие. Дмитрий тронул седые виски:

–  Я от Новгорода отойду, коли он примет моего посадника, какой городом будет править сообща с новгородским. Будет по-моему - не стану разорять земли новгородские…

* * *

В легких санках, обгоняя воинство, ехал великий князь в шубе и бобровой шапке. За санками, на длинном чембуре, рысил княжеский конь под седлом, покрытый теплой попоной. Тонконогий, широкогрудый, он гнул шею дугой, косил, прядал ушами.