Жизнь Никитина

Кроме того, еще и другое обстоятельство несколько смущало его и настраивало на нервический лад. Что же это за обстоятельство? – спросит любопытный читатель. Совестно признаться, это, может быть, смешным покажется, но таким обстоятельством была железная дорога, или чугунка, как ее тогда повсеместно называли.

Всего лишь десять лет прошло с тех пор, как ее пустили; москвитяне еще отлично помнили и ту болотистую низину, на которой ныне вознесся вокзал, и тот день, когда к нему подошло первое, огнем и паром дышащее чудовище, прикатилось по двум узеньким железным полоскам. Да ведь не откуда-нибудь там из Крюкова или, допустим, из Сходни, а из самого Санкт-Петербурга, за шестьсот верст, – шутка ли?

Скакать на сумасшедшем самоваре охотников не нашлось. В смешных коробочках вагонов сидели в полной походной амуниции два батальона Семеновского и Преображенского гвардейских полков. Что ж говорить, солдатское дело: к черту на рога пошлет начальство – так ведь пойдешь и на рога, не откажешься!

И так еще свежи, так на памяти у всех были эти бестолковые россказни и анекдоты о чугунке, что и Никитина взяла оторопь, когда, подъезжая к вокзалу на живейном, увидел клубы белого пара над забором, услышал пронзительный свисток и яростное пыхтенье паровоза. Извозчичья лошаденка вздрогнула, тревожно зашевелила ушами.

– Чудно! – ухмыльнулся живейный, оборачиваясь к Ивану Савичу и указывая кнутовищем на вокзал. – Какой уж год, а все не привыкнешь, как это машина без коня, сама себя везет…

Вокзальная суматоха ошеломила Никитина.

Едва он успел сойти с извозчика, как налетели артельщики, дюжие, мордастые, в белых передниках, с медными бляхами на груди, стали рвать из рук чемодан.

Один из них, наиболее нахальный, ухитрился-таки вырвать, побежал куда-то, и Иван Савич, готовый крикнуть «караул», помчался за ним в испуге. Но артельщик и не думал убегать: поставив чемодан на диванчик, расспросил Ивана Савича, куда он изволит ехать, и, узнав, что в Петербург, услужливо вызвался добыть ему билет. И он, действительно, очень скоро вернулся и вместе со сдачей вручил билет – длинную зеленую полоску бумаги, всю испещренную названиями тех станций, на которых останавливался поезд. Затем, снова подхватив чемодан, привел Никитина в какой-то огромный коридор с высоким стеклянным потолком, в котором стояли зеленые и желтые вагоны – чудного вида домишки на колесах, и, усадив Ивана Савича в один из них, в зеленый, спросил полтинник за труды.

– Ох, уж полтинники! – вздохнул Никитин. – Так и летят…

– У нас, господин, такцыя, – сказал артельщик и, получив полтину и пожелав счастливого пути, удалился.

До отправления поезда оставалось еще около часа, в вагоне было просторно. Напротив Ивана Савича расположился толстый господин с отечным испуганным лицом, в довольно грязном пыльнике и в плисовом картузе, который он то снимал, вытирая клетчатым платком обильный пот, то надевал снова.

В соседнем отделении ехала артель плотников; им, видимо, чугунка была не в диковину: преспокойно развязав мешки, они закусывали селедкой и ситным хлебом, негромко переговариваясь между собой, вытирая жирные руки о волосы и все подшучивая над молодым простоватым малым, то и дело поминая ему про какую-то Клашу, которая теперь беспременно станет гулять с Мишакой.

Иван Савич решил прогуляться, поглядеть на паровоз.

– Будьте любезны, сударь, присмотреть за моим чемоданом, – обратился он к отечному господину. – Хочу, знаете ли, пройтись, подышать свежим воздухом.

– Сделайте одолжение, – сказал господин, – только как бы машина без вас не ушла.

– Помилуйте, – возразил Никитин, – да ведь она не может уйти ранее чем обозначено…

– Э! – безнадежно махнул рукой толстяк. – Это, изволите видеть, не человек, а вещь неодушевленная. Возьмет да и уйдет.

«Экой байбак!» – усмехнулся Никитин, направляясь в ту сторону поезда, где пыхтел локомотив, и считая вагоны, чтобы не заблудиться и не потерять свой.

Черное чудовище дышало огнем и паром. Вокруг него собрались зеваки, ахали, удивлялись его величине, его весу, его длинной дымящейся трубе. Замасленный, до черноты закопченный машинист скалил ненатурально белые зубы, поглядывая на зевак в окошечко паровозной будки.

Какой-то бойкий мещанин в синей чуйке и новеньком картузе, подбадриваемый товарищами, взобрался на железную лесенку возле передних фонарей и, хвастаясь своей храбростью, покрикивал:

– Видал? Во как у нас!

– Слазь, не дражни машину, – серьезно сказал машинист.

– Экося! – прыснул мещанин. – Она ж не живая, не понимает…

Машинист сказал:

– А-а, не понимает? – и дал свисток.

Толпа шарахнулась сторону, мещанин кубарем свалился с лесенки.

– Вот те и не понимает! – загоготали его товарищи. – Расчухал теперича?

Когда Иван Савич вернулся в вагон, там уже было полно народа.

– Фу, батюшка! – сказал толстяк с облегчением, словно тяжелую ношу наземь положил. – А я таки думал, что вы отстанете…

Вскоре зазвонили в колокол, пронзительно засвистел паровоз, что-то громыхнуло, лязгнуло; вагон вздрогнул и поезд тронулся.

И поплыли за окном люди, вокзальные строения, столбы, фонари. Затем вдруг посветлело, вокзал остался позади, и все быстрее и быстрее пошли мелькать столбы, деревья, церковные купола, крыши каких-то кирпичных домиков, полосатые будки, повозки ломовиков, огромные штабеля ящиков и бочек.

Наконец с ужасающим ревом локомотив вырвался на простор, прекратилось мелькание, ровный горизонт открылся взору, и началась дорога в Петербург.

И начались разговоры.

– В Петербург изволите ехать? – спросил отечный господин.

Иван Савич молча поклонился, не выражая, впрочем, особенного желания пускаться в пустую болтовню. Он очень устал после двухдневной сутолоки, ему хотелось не спеша разобраться в московских впечатлениях, хорошенько обдумать будущие встречи с петербургскими поставщиками.

– Так, значит, в Петербург изволите ехать? – склонив голову набок, повторил отечный господин. – И я, батюшка, тоже в Петербург… чтоб ему провалиться! – вздохнув, добавил он.

– За что ж вы его так? – вежливо улыбнулся Никитин.

– А за то, – пыхтя и беспрестанно утирая со лба пот, сказал толстяк, – за то, батюшка, что и деды, и прадеды мои испокон веков преспокойно кончали дни свои в родовом нашем сельце Голопятове, и не было им дела ни до каких Петербургов. А я вот еду-с…

Сделав такой приступ, господин в плисовом картузе говорил затем, не умолкая. И двадцати верст не отъехав от Москвы, Иван Савич уже знал, что у его попутчика шестеро дочерей, что именьишко доход приносит самый мизерный и что вынужден он обстоятельствами ехать искать службы. Мужичишки же избаловались вконец, пьянствуют, не хотят работать, всё толкуют о воле. А в Петербурге, верно, с ума посходили с этим несчастным улучшением быта крестьян. Младенцу ясно, что ежели дать свободу сиволапым мерзавцам, так они первым делом всех господ пожгут и порежут-с…

Похожий на большого жука, он зудел, зудел, из него, как из дырявого мешка, сыпались то жалкие, то злобные, но все ужасно серые и пустые слова.

А поезд мчался, гремел, посвистывал. За окнами плыли и плыли леса, поля, деревеньки. Небо постепенно темнело; ветреный закат окрасил все в красное и быстро погас. Пришел кондуктор, зажег свечу в фонаре и сказал, чтоб поглядывали, опасались недобрых людей.

Этого оказалось достаточно, чтобы в вагоне на всю ночь поселился страх. Разговоры пошли о разбойниках, о каких-то фантастических грабежах, о том, что «всяко бывает на этой чугунке: сядет, каналья, с билетом и вполне, представьте себе, прилично одет, а ночью возьмет да и оберет».