Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями]
Шрифт:
Благодарю тебя за обещание прислать денег, мой славный брат, действительно они нам будут очень кстати, но ради Бога, постарайся рассчитаться и за 39 год и хоть немного за 40. Это лучше и для тебя, и для меня, так как тебе было бы легче, я полагаю, платить мне регулярно каждый месяц, чем накапливать большие суммы, не пойми дурно, мой друг, это простое замечание, потому что я первая всегда признаю твою аккуратность везде, где только ты можешь ее проявить. Самое мое горячее желание, поверь мне, чтобы твои дела окончательно распутались, мы все в этом нуждаемся, так как у всех нас довольно большие семьи, которые, вероятно, еще увеличатся, да поможет нам Бог!
То, что ты пишешь об отмене права на наследственность имущества — ужасно, я об этом уже знала, мы были поражены, как и все, у кого капиталы еще в России. Друг Нико (Николай I. — Авт.) не всегда церемонится, как видно; впрочем у него-то деньги текут, когда он пожелает.
Я очень тронута, что ты хочешь дать мое имя своей дочери, только я бы сказала, что нахожу его не очень красивым, мой муж мне надоел, чтобы я так назвала одну из наших многочисленных барышень,
Я узнала через многих русских путешественников, но слышала об этом стороною, что Александрина стала совершенной сумасбродкой, говорят, что получение шифра совсем вскружило ей голову, что она сделалась невероятно надменной. Я надеюсь, что это неправда, признаюсь, я не узнаю в этом случае ее ума: потерять голову из-за такого пустяка было бы прискорбной нелепостью.
Через несколько недель я буду знать все подробно о Петербурге, потому что увижу Идалию Полетику, которая приезжает вместе со Строгановыми в Баден-Баден, она нам назначила там свидание, и мы с мужем рассчитываем поехать туда на недельку. Я буду чрезвычайно рада снова ее увидеть, она была так мила с нами во время наших несчастных событий.
Вчера у нас был очаровательный сюрприз: бывший кавалергард Кутузов, женатый на Рибопьер, близкий друг мужа, как с неба, свалился к нам в семь часов утра. Они меняли лошадей в полумиле от Сулыда, и он пришел нас повидать. Я поехала за его женою, которая была на постоялом дворе, и проведя добрых два часа с нами, они уехали. Они возвращаются в Петербург из Италии, где провели две зимы из-за здоровья жены.
Прощай, дорогой друг, муж и я обнимаем тебя, а также Лизу и детей.
К. д’Антес.
Мой адрес до 20 сентября, когда я возвращаюсь в город: Массево, Шиммель, Верхний Рейн»{571}.
Тем временем Лермонтов, покинув столицу, ненадолго заехал в Москву, а в Петербурге в книжных лавках уже продавалась его первая книга: пока автор находился под арестом, «Герой нашего времени» вышел из печати.
Прочитав роман, императрица Александра Федоровна хлопотала о прощении автора, дав прочесть роман своему венценосному супругу. Но Николай I отрицательно отозвался о «Герое…», написав жене:
«14 июня.
Я прочел „Героя“ до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же изображение презренных характеров, которые мы находим в нынешних иностранных романах. Такие романы портят нравы и портят характеры… Хотя читаешь с отвращением, все-таки они оставляют тягостное впечатление. <…> Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, показывающая большую испорченность автора… Счастливого пути, господин Лермонтов; пусть он очистит свою голову, если это возможно…»{572}.
С. Т. Аксаков — Н. В. Гоголю.
«Я прочел Лермонтова „Героя нашего времени“ <…> и нахожу в нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца» {573} .
П. А. Плетнев — Я. К. Гроту [111] в Гельсингфорс.
«…Вечер с 7 почти до 12 я просидел у Пушкиной жены и ея сестры. Они живут на Аптекарском, но совершенно монашески. Никуда не ходят и не выезжают. Скажите баронессе Котен, что Пушкина очень интересна, хоть и не рассказывает о тетрадях юридических. В ее образе мыслей и особенно в ее жизни есть что-то трогательно возвышенное. Она не интересничает, но покоряется судьбе. Она ведет себя прекрасно, нисколько не стараясь этого выказывать» {574} .
111
Яков Карлович Грот (1812–1893) — лицеист шестого выпуска (1826–1832), с 1840 по 1852 г. проживал в Гельсингфорсе (Хельсинки), где преподавал в Александровском университете, с 1852 по 1862 г. — профессор Александровского лицея, с 1856 г. — академик Петербургской Академии наук. На основе собранных им документов о первом выпуске лицеистов (1811–1817) издал книгу «Пушкинский лицей».
А. И. Тургенев — А. Я. Булгакову.
«1 октября 1840. Париж
…Сегодня Жуковский уезжает из Дюссельдорфа в Россию, но без невесты. Устроив дела свои в Петербурге, он возвратится к ней и к счастию супружества и проживет с нами на Рейне, под небом Шиллера и Гете, три года: между тем приготовят ему приют в Лифляндском его замке. Пора ему было — мечту всей жизни обратить в существенность. Он говаривал: „в жизни много прекрасного и без счастия“, теперь узнает
его лицом к лицу. Подруга его, кажется, искренно любит его и достойна быть его подругою — все же… Он сохранил всего себя лучше нас. Во дворце девство сохранил еси! и целость нравственную. Я нашел его моложе себя, а он годом старее. Я почувствовал, что моя дружба к нему также осталась цельною — и ожила во всей юношеской силе и святости. Благословил бы его, если бы рука моя умела сложить персты по православию, и вместо того поцеловал ему руку за то, что он наконец дал себе счастие единственное, высочайшее, если оно — счастие!»{575}.П. А. Плетнев — Я. К. Гроту.
«…В воскресенье я пошел на вечер к Карамзиным. Признаюсь, одна любезность, любознательность и действительная польза от наблюдений в таких обществах еще удерживает меня глядеть на пустошь и слушать пустошь большесветия»{576}.
Плетнев достаточно часто навещал и свою бывшую ученицу по Екатерининскому институту Александру Осиповну Россет, будучи тесно знаком со всем ее семейством. В письме Гроту он сообщал, что с осени 1840 года супруги Смирновы поселились на набережной реки Мойки в «новом прекрасном доме, подле государственного контроля», в котором они жили «с царской пышностью».
Хотя обратная сторона этой «пышности» иногда просвечивала проплешиной повседневности ее личной неустроенной судьбы. Так, в мемуарах она сознается в своих метаниях между мужем и возлюбленным:
«Я вышла за него замуж по желанию императрицы и Алины Дурново <…> Вначале я была к Смирнову расположена, но его отсутствие достоинства оскорбляло и огорчало меня, не говоря уже о более интимных отношениях, таких возмутительных, когда не любишь настоящей любовью. <…> Я никогда не испытала ничего другого, кроме отвращения. <…> я себя продала за 6000 душ для братьев. <…> То страшное сердечное одиночество, в котором я жила, заполнили мои дети, которых я обожала, и моя собачка Beauty. <…> Возвращаясь со своей отвратительной рулетки, он говорит: „Дети здоровы, надеюсь?“ — „Да“. Тогда он, помолившись, начинает храпеть, как пехотинец. <…> („Скотина, да проснись же!“) <…> Он крестится, потом говорит: „Спокойной ночи, дорогая моя“, к счастью, не целуя меня. Он так противен, язык у него желтый, обложенный и издает отвратительный запах табака. <…> Я поздравляю его любовниц и уступаю его им более, чем охотно. Он ревнив, но уверен, что я не сделаю его рогоносцем. <…> неведомо для меня самой завязался роман моей жизни (с Н. Д. Киселевым [112] — Авт.).
112
Николай Дмитриевич Киселев (1800–1869), секретарь посольства, затем посол во Франции (1844–1854), посол в Италии, по признанию А. О. Смирновой (Россет), предмет ее «баденского романа», длившегося с лета 1836 по 1844 г.
Н. Д. Киселев был младшим из трех братьев. Старший — Павел, впоследствии стал министром гос. имуществ, средний — Сергей, 30 апреля 1830 г. женился на Елизавете Николаевне Ушаковой, старшая сестра которой — Екатерина, в это же время ждала предложения от Александра Пушкина.
Весной 1828 г. Николай Киселев, вернувшись в Петербург после второй своей поездки в Персию, особенно близко познакомился с Вяземским, Грибоедовым, Пушкиным, Олениным. В семье последнего надеялись на женитьбу Киселева на его младшей дочери Анне, но предложения от претендента не последовало, что весьма огорчило 20-летнюю Аннетт. (Отметим, что наряду с Анной Олениной фрейлиной императрицы была на ту пору и Александра Осиповна Россет.) В то время, когда, вернувшись из ссылки, Пушкин был очарован Олениной, и даже сватался к ней, но получил отказ, та никак не могла выбрать между дипломатом Н. Д. Киселевым и 34-летним камергером графом Матвеем Юрьевичем Виельгорским.
В дневнике Анны Алексеевны сохранился словесный «портрет графа Виельгорского», или «дивного графа», как она его называла:
«2 июня <1829> …Находясь в его обществе, я постоянно ощущала, что рядом со мной благороднейший человек, кому можно доверить без страха даже свою жизнь. К нему я испытываю вовсе не идиллическую любовь, скорее всего это — искреннее уважение, почтение, восхищение.
Его возраст, полагаю, лет сорок, меня не пугает. Я могла бы встретить в его лице надежную опору, его моральные принципы настолько чисты, что могли бы гарантировать счастье. Это человек безупречной репутации, любовь, которой он одаривает всех, с кем общается, служит лучшим подтверждением того, что видеть его и любить — это единое целое. Счастливой будет женщина, на которой он остановит свой выбор! Мне кажется, что он и создан для того, чтобы приносить людям счастье»{1281}.
А годом раньше, 25 сентября 1828-го, Анна Оленина не без досады писала о другом претенденте:
«…Николай Дмитриевич Киселев теперь пойдет в люди. Его брат (Павел Дмитриевич) в большом фаворе. Да и он сам умен. Жаль только, что у него нет честных правил насчет женщин»{1282}.
Все долгие семь месяцев я его страстно любила. Он меня боготворил. <…> Мне хотелось броситься ему на шею и сказать ему, что он тот идеал, о котором вздыхает моя душа. <…> Невыразимо отвращение, которое он (Н. М. Смирнов. — Авт.) внушал нам. Мы молчали, чтобы наслаждаться прелестью более красноречивого языка глаз. Проснувшись, он потянулся, зевнул, сквернословил. Штаны были вечно расстегнуты. Когда он пошел на рулетку, Киселев мне сказал: „Бедная, бедная Шасенька, и ей надо терпеть то, что возмущает все, вплоть до целомудрия <…> вы очаровательная маленькая тёлка, чистая, как райская птичка…“»{577}.