Жизнь Пушкина. Том 2. 1824-1837
Шрифт:
Пушкин переделал последнюю строчку, вместо «мыслей» поставил «и чувств глубоких», верно, считал, что не стоит ожидать от женщин мыслей. Но и в этих, нелестных для женщин, строчках, как и в «Разговоре книгопродавца с поэтом», он делает для какой-то одной женщины исключение… «Но есть одна меж их толпою… Я долго был пленен одною… с тех пор во мне уж сердце охладело, закрылось для любви оно, и все в нем пусто и темно…»
Эти четыре вводные строфы Пушкин не напечатал, заменил их цифрами I, II, III, IV.
На этих черновых страницах Татьяна и чернец Григорий чередуются. После строк:
И меркнет милой Тани младость: Так одевает– резкий переход к пророческому сну Григория:
Ты все писал и сном не позабылся, А мой покой бесовское мечтанье Тревожило, и враг меня мутил… Три раза в ночь злой враг меня будил. Мне снилося, что лестница крутая…Между описанием вещего сна и монологом Григория:
Как я люблю его спокойный вид, Когда душой в минувшем погруженный, Он летопись свою ведет… —опять стихи о Татьяне:
Увы, Татьяна увядает, Бледнеет, гаснет и молчит! Ничто ее не занимает, Ее души не шевелит… Меня стесняет сожаленье; Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою…И тут же, на тех же страницах, черновой вариант монолога Григория, который по первому замыслу должен был говорить Пимен:
Борис, Борис. Престола ты достиг, Исполнилось надменное желанье. Вокруг тебя послушные рабы, Все с трепетом твоей гордыне служит, Но счастья нет в твоей душе преступной, И ты забыл младенца кровь святую, А в келии безвестное перо Здесь на тебя донос безмолвный пишет; И не уйдет злодейство от суда, И на земле, как в вышних перед Богом. Как быстро, как неясно Минувшее проходит предо мной. Давно ль оно неслось, событий полно, Как океан, усеянный волнами, И как теперь безмолвно, безмятежно. Передо мной опять проходят люди, Князья, враги и старые друзья, Товарищи мои в пирах и битвах И в сладостных семейственных беседах. Как ласки их мне сладостны бывали, Как живо жгли мне сердце их обиды. Но где же их знакомый лик и голос, И действия и страсти (мощные) Немного слов доходит до меня, Чуть-чуть их след ложится мягкой тенью… И мне давно, давно пора за ними…Эти страницы рукописи двадцать пять лет после смерти Пушкина были отчасти [19] описаны Анненковым: «Опять начинаются мятежные расспросы чернеца о дворе Иоанна, о его роскоши и битвах и раздается величавый голос инока, этот голос, который в тишине отшельнической кельи, ночью, звучит как умиротворенный благовест и как живое слово из далеких веков»:
Не сетуй, брат, что рано грешный свет Покинул ты, что мало искушений Послал тебе Всевышний. Верь ты мне: Нас издали пленяет слава, роскошь И женская лукавая любовь. Я долго жил и многим насладился; Но с той поры лишь ведаю блаженство, Как в монастырь Господь меня привел…19
Не знаю, опубликовали ли пушкинисты советской республики все варианты «Бориса Годунова». В издании Императорской академии их нет. Мне пришлось пользоваться отрывистыми текстами, опубликованными отдельными исследователями. (Прим. авт.)
На этом прерывается монолог Пимена. Набросав эти восемь вводных строк, Пушкин вместо
того, чтобы приступить к страшной исповеди грозного царя, останавливается, делает какую-то внутреннюю паузу и занимается сантиментальным романом Ленского и Ольги: Час от часу плененный боле Красами Ольги молодой, Владимир сладостной неволе Предался полною душой…Мелодия стиха поет, точно старинный венский вальс. Улыбающаяся кудрявая головка Ольги, которую Пушкин тут же на полях нарисовал, может служить образцом для русской балерины в балете «Дунайский вальс».
Резкие смены тем в его черновиках показывают, что иногда и ему приходилось поджидать вдохновения. Вот как он сам об этом говорит в уже цитированном раньше черновом письме Раевскому:
«Вы меня спрашиваете, пишу ли я трагедию характеров или костюмов. Я выбрал самый легкий путь, но я постарался соединить оба рода. Я пишу и думаю. Большинство сцен требует только размышления. Когда я дохожу до сцены, требующей вдохновения, я жду или откладываю, это для меня совсем новая манера работы. Я чувствую, что душа моя созрела, я могу творить» (июль 1825 г.).
Вдохновение часто слетало к нему, когда он ездил верхом. Чтобы не растерять уже зазвучавшие в мозгу рифмы, он подгонял коня. Так, по дороге из Тригорского в Михайловское сочинил он свидание Марины с Дмитрием у фонтана, единственную любовную сцену в «Годунове». Когда Пушкин вернулся домой, оказалось, что у него нет чернил. Он отложил запись, потом корил себя за это, считая, что первая, ускользнувшая из его памяти версия, была лучше второй.
Не совпала ли эта забывчивость с приездом Анны Керн? Не ей ли в жертву принес он этот первый, лучший вариант? Она рассказывает в своих воспоминаниях, где много точных подробностей, что Пушкин, часто повторявший особенно полюбившийся ему стих, при ней все твердил слова из сцены у фонтана:
Обманет, не придет она…Глава V
«БОРИС ГОДУНОВ»
Нет точных указаний, когда Пушкин начал «Годунова». Вероятно, поздней осенью 1824 года. К осени 1825 года трагедия была закончена. Под чистовой, переписанной рукописью Пушкин поставил дату – 7 ноября 1825 года. Четыре года спустя, когда все еще не был разрешен к печати «Годунов», он набросал к нему предисловие:
«Хотя я вообще довольно равнодушен к успеху иль неудаче моих произведений, но признаюсь, неудача «Бориса Годунова» будет мне чувствительна, а я в ней почти уверен. Как Монтень, могу сказать о своем сочинении: это был честный труд (C'est une oeuvre de bonne foi). Писанная мною в строгом уединении (не смущаемый никакими чуждыми влияниями), вдали охлаждающего света, плод добросовестных изучений, постоянного труда, трагедия эта доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое занятие вдохновению, внутреннее убеждение, что мною употреблены все усилия, и, наконец, одобрение малого числа избранных. Трагедия моя уже известна почти всем тем, мнением которых дорожу» (1829).
Друзья Пушкина рассказывали Анненкову, что сам Пушкин считал, что «Цыгане» открыли ему дорогу к драматическим произведениям. В «Цыганах» есть драматическое столкновение страстей, есть диалоги, есть новые для него приемы. Пушкин не мог не прийти рано или поздно к театру, к которому у него с детства было наследственное влечение. Он любил всякие зрелища – драмы, комедии, балеты, шарады, оперы Россини и Моцарта, ярмарочных скоморохов, пенье слепых и нищих. Всякое «как будто» находило в нем отклик. Он изучал историю театра, вдумывался в законы и прихоти сцены, в сущность и органичность сценической правды. Он упоминает об этом в своих письмах, в заметках о «Годунове», разбросанных по черновым тетрадям. В том же известном (писанном по-французски) письме к Раевскому, которое писалось в разгаре работы над «Годуновым», Пушкин говорит:
«Какое, черт возьми, правдоподобие может быть в зале, разделенной на две половины, с одной стороны 2.000 людей, которых те, что на сцене, как будто не видят… Правдоподобие положений и правдивость диалогов, вот настоящие законы трагедии…» (июль 1825 г.).
Пять лет спустя, в черновой заметке о драме, он опять возвращается к вопросу о правдивости и лживости театральных представлений:
«Если мы будем полагать правдоподобие в строгом соблюдении костюма, красок, времени и места, то и тут мы увидим, что величайшие драматические писатели не повиновались сему правилу. У Шекспира Рим[ские] лик[торы] сохраняют обычаи лондонских алдерманов… Римляне Корнеля суть или испанские рыцари или Гасконские бароны… Со всем тем Кальдерон, Шекспир и Расин стоят на высоте недосягаемой… Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах, – вот чего требует наш ум от драматического писателя».