Жизнь Шаляпина. Триумф

Посылаю Вам, дорогой Владимир Аркадьевич, обещанные вырезки из газет. Куда поеду отсюда, еще не знаю. Просят очень спеть спектакля два-три в Варшаве, да не знаю, найду ли время.

Здесь есть замечательная талантливая артистка M-elle Farar (американка). Я положительно от нее в восторге. Талантлива, как бес, и прекрасная и артистка, и певица. Пела Маргариту в «Фаусте»…»

Это письмо написано в Монте-Карло после четырех спектаклей в театре «Казино», прошедших с триумфальным успехом. Как всегда перед гастролями, Федор Иванович волновался, поймет ли его публика, примет ли его новшества, оценит ли его французский язык, на котором исполнялись все оперные партии… Но успех определился, публика и музыкальные критики были в восторге от спектаклей, и Шаляпин мог мысленно вернуться в Россию, залитую кровью, слезами, потом, раздираемую противоречиями сверху донизу, конфликтами в правительстве, в обществе, в царской семье. И все это, «неурядицы и резня», болью отзывалось в его душе. Из Монте-Карло многое увиделось ему отчетливее и ярче…

А ведь начало сезона в Большом театре не предвещало, казалось бы, никаких передряг и треволнений. Радостей было больше, чем огорчений, тяжких переживаний, которые одолевают теперь.

Вот уж больше года льется кровь на полях сражений в Маньчжурии. В разговорах с Горьким, Стасовым, Коровиным, Теляковским, с братьями Стюарт Федор Шаляпин выяснил одну общую для всех мысль: все-таки это странная война, оказавшаяся почему-то для многих неожиданной, заставшей Россию врасплох. А между тем в светских кругах, где Федору Ивановичу приходилось бывать, в открытую осуждали верхи за то, что были не готовы к войне. Император Вильгельм открыто предупреждал, что Англия подарила Японии два новейшего типа броненосных крейсера, строившиеся для Аргентины и обладавшие многими серьезными качествами; говорили даже, что Вилли прислал описание этих крейсеров, выразив надежду и опасение, что русским не придется сражаться против них. Николай Второй и его правительство предлагали европейскому сообществу заключить мирный договор, пойти хотя бы на сокращение вооружений, но Франция не могла забыть утрату Эльзас-Лотарингии тридцать лет тому назад, а потому не могло быть никаких договоров с Германией. Англия тоже была против мирных договоров и вместе с Америкой продолжала вкладывать деньги «в бездонный колодезь японской мобилизации», вспомнились газетные строчки. В тех же светских кругах говорили: Вильгельм предупреждал Николая Второго незадолго до начала войны, что два абсолютно достоверных источника свидетельствовали: «Все японские государственные люди решительно стоят за войну, склонив и маркиза Ито на свою сторону». Наконец, за несколько дней сообщал, что следует ожидать начала войны в конце января 1904 года. Но государь все еще надеялся добиться соглашения с Японией, которая вела переговоры в умеренном и примирительном тоне, и это обмануло русского императора, не внявшего тревожным сообщениям о приготовлениях к войне в надежде, что источники сомнительные. И вот – разгром…

И самое странное, Шаляпин узнал здесь, в Европе, что в обществе с самого начала войны царило убеждение, что Япония разобьет Россию и продиктует ей условия мира, и прогнозы европейцев пока оправдываются. А военные говорили, что причина всех наших неудач – Куропаткин. Именно он наполовину виноват в том, что Россия оказалась в тяжелом положении. Говорили, император и правительство настаивали на том, чтобы усилить свое присутствие на Дальнем Востоке, но он как военный министр упорно отказывался увеличивать там количество войск, а спохватился тогда, когда уже поздно. И, командуя войсками, он понял вскоре свою ошибку, упрекая себя и требуя увеличить войска вдвое. Во всех сражениях японцы превосходили нас численностью, как утверждали в светских и военных кругах, приблизительно в пять-шесть против одного. К тому же японцы оказались прекрасными и храбрыми солдатами в атаке, настойчивыми в своих усилиях, их не останавливают огромные жертвы в людях. И в этом лежит секрет их успехов. Наши вводили все новые и новые войска, но они прибывали поздно, очередное сражение заканчивалось победой японцев, наша же армия с трудом преодолевала бездорожье, неся к тому же потери от заразных болезней: климат для русского солдата был неподходящим.

Близорукость Куропаткина дорого обошлась России. Правильно говорил Наполеон: «Победа на стороне крупных сил». К середине августа 1904 года несоответствие сил удалось преодолеть, в действующей русской армии было уже около двухсот тысяч, в японской – триста. И о победе еще невозможно было думать, потому что японцы храбры, генералы умны. Расчеты были на подавляющее преимущество на море. Думали лишить противника поддержки с японских островов, оставить его без снарядов, подкреплений, снабжения… Но и этот замысел провалился: у Японии оказался прекрасный флот, мобильный и боеспособный. Какие-то надежды были на гарнизон Порт-Артура и корабли, стоявшие в его гавани. Но внезапность нападения словно парализовала русские войска и флот. Японцы господствовали и на море, а Черноморский и Балтийский флот пока ничем не могли помочь, шли долгие дебаты о том, как снабжать углем эти корабли. И, несмотря на поражения, самое удивительное в том, что в высших кругах власти были совершенно уверены, что Россия доведет эту войну до победного конца. Так и говорили: будем воевать до тех пор, пока последний японец не будет выгнан из Маньчжурии. Только тогда, дескать, начнутся мирные переговоры и то только между двумя воюющими сторонами. Даже не допускали и мысли о вмешательстве и посредничестве каких-либо третьих стран. Правда, еще год тому назад Германия, Франция и Россия пытались дипломатическими путями уничтожить англо-японское высокомерие и нахальство, правители вели переговоры о заключении мирного договора, который мог бы внести спокойствие в отношениях между Востоком и Западом, но катастрофа все-таки произошла… Мелкими уступками не удалось ее предотвратить. Ясно и другое: храбрость японцев привела их к существенным потерям. Только под Порт-Артуром, по газетным сообщениям, японцы потеряли пятьдесят тысяч человек. И уже почувствовали утомление и гибельные последствия этой кровавой для них войны. Пока ведутся безуспешные закулисные переговоры в Париже и Лондоне: Япония требует Порт-Артур и Маньчжурию. Ощутимые потери под Ляояном отрезвили горячие головы в Японии, и чувствовалось, что она напрягает последние силы. А Россия непрестанно посылала в Маньчжурию свои свежие батальоны. Японские резервы истощались, а русские с каждым днем возрастали в своей мощи. И японцы понимали, что военное счастье медленно, но верно уходит от них. Стали известны слова одного японского генерала: «Кашу, которую мы заварили, мы же теперь должны и расхлебывать». Посредники тоже это чувствовали и предложили Японии понизить свой тон и умерить аппетиты. Судя по светским разговорам, между Вильгельмом и Николаем шли переговоры о мирном договоре между двумя странами. Шли разговоры и вокруг того, что Англия отказалась поставлять уголь Балтийскому флоту России и потребовала тех же санкций от Германии под предлогом того, что эти две европейские державы должны поддерживать нейтралитет и тем самым равновесие в мире. И Германия опасалась… если снабдит русский флот углем, то Англия может объявить Германии войну, а это означало, что слабенький германский флот тут же будет уничтожен. Россия должна в этом случае честно плечо к плечу вместе с Германией сражаться против Англии. Падение Порт-Артура произвело в Европе громадное впечатление. Русские сражались до последней возможности и покрыли себя славой, достойной подражания в веках. Видимо, после этого события охотнее заговорили о мире, понимая, что, в сущности, это была пиррова победа, много японцев полегло у стен крепости. Мир необходим, конечно, но Россия не признала себя побежденной, только вот революционное движение нарастало с каждым днем, особенно после 9 Января 1905 года, Кровавого воскресенья____

Федор Иванович как раз был в Петербурге, когда происходили события, которые подготовили это Кровавое воскресенье… И сейчас все представляется ему таким запутанным, противоречивым, неясным…

Девятого января пролилась кровь рабочих, мирно шедших с петицией к царскому дворцу; они надеялись вручить ее самому царю, который примет их вождей и выслушает их чаяния и надежды.

Три недели в ноябре в Петербурге был Горький, принимал участие в наиболее важнейших совещаниях и собраниях, на которых вырабатывались требования к царю и его правительству. И пусть каждый из них занимался своим делом, но они часто встречались, и Шаляпин был посвящен в то, что порой незаметно для него вершилось в столице… Многое открывалось Шаляпину…

В начале ноября 1904 года в Питере состоялся разрешенный правительством съезд председателей губернских и уездных земских управ, которые должны были определить: что делать?

Опасаясь, что буржуазные интеллигенты не примут радикальных решений, одновременно с заседаниями съезда повсюду собирались кружки разных «честных людей, искренне желающих блага своей стране», как выразился Горький, рассказывая Федору Ивановичу о происходящем в Питере. «Все говорят о созыве Учредительного собрания путем всеобщей подачи голосов. Но вряд земские деятели способны выразить общественные требования всего народа, струсят перед лицом правительства, раскроют свое лакейство и прочие черты из глубин психологии русского обывателя и не предъявят к правительству определенные и серьезные требования коренных реформ общественного и государственного строя. Земские деятели должны отказаться от этой чести, признать себя неспособными, не уполномоченными нацией вступать в торг с правительством и требовать полного представительства народа. Есть в России силы, которые способны предъявить правительству свои народные требования, а если не согласятся на реформы, то народ выйдет на улицу и покажет свою силу. Шутки кончились, наступает время действовать. Мы требуем не только свободу печати, вероисповеданий, восстановления земских учреждений по уставу 1864 года, но и свободу личности, отмену всяких обязательных постановлений и произволов, расширения представительства в земстве, реорганизации городских дум на принципе самого широкого представительства, свободы петиций, амнистии политических преступников. В общем, Федор, настроение повышенное, жизнь кипит, и только заматерелые в либерализме старички не поддаются усилиям радикалов приподнять их чувство собственного достоинства и гражданское мужество. И решения съезда, несмотря на сопротивление властей и запрет его проведения, ограничивают самодержавие. Но это только первая победа в борьбе. Теперь надо бороться за Конституцию, конечно, она на первых порах будет неважная, но она будет, это факт. Теперь нужно во всю силу стараться сделать ее наиболее демократической…» В другой раз Горький рассказал Шаляпину о банкете под председательством Короленко, на который собрались писатели, адвокаты, земцы, свыше шестисот человек: «Давно не видел такого единодушия, Федор. Такие откровенные речи произносили: «Долой самодержавие!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Даешь Конституцию!». Последнее слово впервые произносилось открыто и бесстрашно. Было очень горячо и очень демократично. И сыщики были. Но все предложения, даже самые резкие, вотировались единогласно…»

Много разговоров, слухов было о январских событиях в Петербурге. Да и в газетах много рассказывалось о трагических событиях 9 Января. Накануне забастовали все заводы, фабрики, порт, типографии, ни одна газета не вышла в тот день. Все эти дни рабочие под руководством священника Гапона готовили петицию Николаю Второму. И требования с каждым днем становились все внушительнее и жестче.

«Государь!

Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы и терпеливы, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душат деспотизм и произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, Государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы не много просили – мы желали только того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука…»

Рабочие просили, чтобы хозяева вместе с ними обсуждали их нужды. Уменьшили рабочий день до восьми часов, повысили цену за рабочий день, отменили сверхурочные работы, лечили внимательно и «без оскорблений»… «Все оказалось, по мнению наших хозяев и фабрично-заводской администрации, противозаконно, всякая наша просьба – преступление, а наше желание улучшить наше положение – дерзость, оскорбительная для них. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку… Весь народ, рабочие и крестьяне, отдан на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную войну, все дальше и дальше ведет Россию к гибели… Разве это согласно с Божьими законами, милостью которых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть, умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты – эксплуататоры рабочего класса и чиновники-казнокрады, грабители русского народа… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбросить с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой…»

Затем следовали конкретные требования рабочих, которые существенно ограничивали не только самодержавное правление, но и права заводчиков и фабрикантов.

Вскоре стало ясно, что правительство удовлетворить требования рабочих не может. Николай Второй, зная о готовящейся демонстрации рабочих во главе с Гапоном, ничего не сделал, чтобы предотвратить этот поход рабочих к Зимнему, министры распорядились усилить гарнизон войсками из окрестностей Петербурга.

Сто пятьдесят тысяч рабочих из одиннадцати мест двинулись к Зимнему. Рабочие Путиловского завода во главе с членами организованного жандармами Общества русских рабочих шли с церковными хоругвями, с портретами царя и царицы, впереди них шествовал с крестом в руке священник Гапон. У Нарвской заставы их встретили войска, рабочие не подчинились приказу остановиться и продолжали свое шествие; раздались залпы; сначала думали, что стреляют холостыми, но люди от этих выстрелов валились на землю; и тогда побежали, а солдаты продолжали стрелять…

«Гапон каким-то чудом остался жив, лежит у меня и спит. Он теперь говорит, что царя больше нет, нет Бога и Церкви, в этом смысле он говорил только сейчас в одном собрании публично и – также пишет. Это человек страшной власти среди путиловских рабочих, у него под рукой свыше десяти тысяч людей, верующих в него, как в святого. Он и сам веровал до сего дня – но его веру расстреляли. Его будущее – у него в будущем несколько дней жизни только, ибо его ищут, – рисуется мне страшно интересным и значительным – он поворотит рабочих на настоящую дорогу», – писал Горький, очевидец событий, Екатерине Пешковой 9 января 1905 года. И продолжал: «Рабочие проявляли сегодня много героизма, но это пока еще героизм жертв. Они становились под ружья, раскрывали грудь и кричали: «Пали! Все равно – жить нельзя!» В них палили, бастует всё, кроме конок, булочных и электрической станции, которая охраняется войсками. Но вся Петербургская сторона во мраке – перерезаны провода. Настроение – растет, престиж царя здесь убит – вот значение дня».