Жизнь Шаляпина. Триумф

Выступления в Париже заканчивались. Рахманинов уехал в Москву. Перед отъездом Рахманинов высказал свои впечатления:

– Если б не ты и Римский-Корсаков, концерты Дягилева не стали историческими, а если б стали, то совсем в другом смысле, чем он задумал.

Рахманинов присутствовал на втором, третьем и четвертом концертах. На четвертом, 13/26 мая, в качестве дирижера, исполнителя и автора. И кто-то сказал о нем: «Рахманинов жжет свою свечу не только с двух, но даже с трех сторон: он творец, пианист и дирижер».

– А что ты имеешь в виду? – спросил Шаляпин.

– Программа-то прекрасная, но я недоволен оркестром Общества концертов Ламурэ, оркестр этот не выше посредственности, и с ним совершенно невозможно было добиться не только тонких нюансов исполнения, но даже более или менее строгой дисциплинированности.

– Кантата вроде бы прошла хорошо, – возразил Шаляпин.

– Кантатой дирижировал я сам. Тут я сумел добиться четкости исполнения, но Артур Никиш так и не достиг исполнения, какого ему хотелось, даже в сочинениях Чайковского, которого он хорошо знает. Я слушал его, я был на концерте в Гевандхаузе, в программе были две симфонии. Первая – Брамса, Шестая – Чайковского, это было гениально, дальше этого, мне показалось, идти нельзя, публика устроила бешеную овацию ему. А тут – успех средненький, если не хуже. А «Камаринскую» просто провалил…

– Досадно, что он и «Руслана» чуть не провалил. Уже на репетициях было видно, что он не знает партитуру, казалось порой, что он видит ее чуть ли не первый раз в жизни. Понадеялся на свой талант, и «Руслан» прошел с грехом пополам, как говорится. Какое уж тут исполнение, когда все время ожидаешь, или исполнитель ошибется, или дирижер неправильно возьмет темпы. Римский-Корсаков на первой же репетиции понял и своими сочинениями сам стал дирижировать, хоть он и не очень-то любит это занятие. Побоялся, что испортит Артур Никиш.

– Оказывается, он русской музыки совсем не знает и не дал себе труда поглубже ознакомиться с теми сочинениями, которыми ему пришлось дирижировать. А как больно бьют грамотного слушателя все эти неверности в темпах, неясность общего плана, а в итоге получилась ужасающая бесцветность в исполнении. А потому парижане вполне справедливо могут говорить, что сочинения Чайковского не представляют собой ничего выдающегося, мало оригинальны и почти лишены собственной физиономии. Это же из области курьезов. Чайковский – резко индивидуален, как один из немногих, только исполнять его надобно уметь.

– А господин Шевильяр испортил последний акт «Хованщины», я все время следил за ним, не собьется ли, а потому голос мой звучал не совсем свободно. Так что критиковать эти концерты будут, недостатков много, но главное – русская музыка звучала в «Гранд-опера», куда так стремился попасть еще Петр Ильич Чайковский, мечтал о своей «Юдифи» Серов и о своем «Демоне» Рубинштейн, как говорил мне Николай Андреевич. Так что след проложен…

– Я слышал, – сказал Рахманинов, – что поговаривают на будущий сезон поставить «Снегурочку» и «Бориса Годунова». Это было б замечательно, и все должно быть наше – декорации, певцы, дирижеры, даже хор и оркестр я бы порекомендовал привезти, но это было б чересчур. Слава Богу, начало положено, Дягилев – молодец.

И вот Рахманинов уехал. Шаляпин вполне был удовлетворен тем примирением, которое у них состоялось здесь, в Париже. И часто вспоминал длительные разговоры с ним. Сергей Васильевич из Москвы сразу же поедет в свою любимую Ивановку, будет сокращать свою предлинную, по его словам, Первую сонату. Все лето он будет плодотворно работать. Да и наилучшее настроение у него возникает там же, где все кругом ему знакомо и симпатично, как он выразился, а внутри себя чувствует покой. И был бы совершенно счастлив, если б удавалось там пожить подольше. Единственное, что плохо, жаловался Рахманинов, – в Ивановке не хватает книг; что-то придет в голову, какая-то мелодия, он запишет ее, а слов найти для этой мелодии никак не может… Мария Семеновна Керзина прислала ему одну книжку стихов, не подошла, слова требовали минора, а ему как раз нужны были стихи помажорнее. Вот и закис на несколько дней… А тут и пошли всякие недоразумения. Вроде бы с солидными людьми договаривался дирижировать десятью концертами Музыкального общества, в связи с этим отказался от контракта в Большом театре, подал в отставку в двух институтах, где преподавал, но дела в Музыкальном обществе оказались в плачевном состоянии, «концертный вопрос повис в воздухе», как сам выразился Сергей Васильевич, отказался от всего, что связывало его с Москвой. Но ничего не осталось ни за душой, ни за карманом, ни в самом кармане: «Гол как сокол. Из такого положения один только выход: писать. Но в Москве по-прежнему было беспокойно, какое уж тут писание в такой нервозной обстановке, а потому и решили уехать в Дрезден, средства для этого еле-еле наскребли, потому и произошел казус с красным креслом, которое сначала купил, потом не хотел его брать». Удивительно, всего сорок пять марок, а великий Рахманинов переживал из-за них, ругался с хозяином мебельного магазина, ходил к адвокату, а потом все-таки заплатил. Размышляя о печальной судьбе талантливого друга, Шаляпин неожиданно вспомнил Александра Скрябина, который играл у Дягилева, когда он как-то вошел в комнату, где уже многие участники концертов собрались. Худенький и хрупкий, небольшого роста, с мелкими чертами лица и невыразительными глазами, Скрябин своими изнеженными маленькими руками извлек из «Блютнера» мощные, пронизанные сильным драматизмом звуки, поражал могучим темпераментом, дерзкой смелостью музыкальных идей. И даже его теноровый голос совершенно не соответствовал созданному звуками облику. Музыка, которую играл Скрябин, скорее подходила для громадного ростом Рахманинова, с его длинными руками и сильными пальцами. Да и крупные черты на аскетически суровом, бритом до бледноты лице Рахманинова, его пристальный глубокий взгляд, коротко подстриженные волосы на большой голове, грубый с басовым оттенком голос – все это словно было предназначено рождением для могучей трагедийной музыки, а он чаще всего играл лирические, полные задушевности музыкальные произведения, писал романсы, сонаты, чудесную «Весну» на слова Некрасова… Как не похожи эти два русских музыканта, но судьбы их так тесно переплелись, что уже невозможно представить их друг без друга: в один год они удостоены золотых медалей как окончившие курс Московской консерватории, и с тех пор то один, то другой поражают своими оригинальными музыкальными произведениями.

Тщедушный какой-то, словно вылощенный, всегда модно одетый, взрывной, горячий, торопливо глотающий слова – это Скрябин, чем-то похожий на петушка, готовый ринуться в бой на своего соперника. И чем-то напоминающий римского сенатора давних времен, спокойный, ровный, чуточку меланхолический голос, обычно скупой на слова, но увлекающийся и тоже способный разговориться, как это было с Шаляпиным, набрасывающий на свое лицо что-то вроде маски, неулыбчивый и неразговорчивый в эти минуты – это Рахманинов; но мало кто знает его, как Шаляпин, Рахманинов с увлечением рассказывает и анекдоты, может хохотать до упаду. Рахманинов только внешне суров, все это суровое шло от головы, а не от сердца. В Рахманинове было много искренности, необыкновенной мягкости, теплоты. Маску можно сбросить, как это было в недавнем разговоре с Шаляпиным, который часто вспоминал время, проведенное с Рахманиновым.

Все эти дни в Париже для Шаляпина были наполнены музыкой, любовью и славой. Но встречи и разговоры в Париже продолжались.

Поздно вечером Федор Иванович и Мария Валентиновна, возвращаясь со спектакля, заглянули в кафе де ля Пэ, сели за столик и тут же заметили входящих Римских-Корсаковых во главе с Николаем Андреевичем и Надеждой Николаевной. За ними шли два сына и дочь, со всем семейством Шаляпин много раз уже встречался. Все были музыкальны и талантливы. Федор Иванович широким жестом пригласил их за свой стол. Но Надежда Николаевна вежливо отказалась:

– Нас много, Федор Иванович, мы вам будем мешать, тем более мы на минутку.

– Как вам «Саломея»? – только усевшись за соседний столик, спросил Римский-Корсаков. – По-моему, вы мне, Федор Иванович, говорили, что Рахманинову понравился этот спектакль?

– Возможно, Николай Андреевич, Рахманинов смотрел «Саломею» в Дрездене, в Германии ее поставили или ставят чуть ли не все немецкие сцены. Кое-что ему понравилось в музыке, но больше всего он хвалил исполнение оркестра и публику, которая, слушая эту мудреную музыку, сидит спокойно и смирно, не кашляет и не сморкается. Он говорил, что оркестру удалось сыграть так гладко, стройно, тонко, что он просто поражался, как им это удавалось: музыка-то действительно мудреная.

– И не говорите, Федор Иванович, это такая гадость. Просто мерзость, ведь это отвратительно. Тело болит от такой музыки!

Николай Андреевич при этих словах поморщился, словно его неожиданно кольнули иголкой.

– Действительно гадость, Федор Иванович, такой другой просто не может существовать на белом свете. Уж вы знаете сдержанность Николая Андреевича, но и он не удержался и шикал в самых омерзительных местах. – Надежда Николаевна показала, как «шикал» Николай Андреевич. Все рассмеялись.

– В первый раз шикал, Федор Иванович, в первый раз в жизни, не сдержался, каюсь, виноват, но уж очень было омерзительно на душе, когда слушал эту стряпню Рихарда Штрауса. – При этих словах Николай Андреевич почему-то весело улыбался и явно не чувствовал своей вины за это «шиканье». – И должен сказать со всей ответственностью старого музыканта, много повидавшего и услышавшего на своем веку, что мы, русские музыканты, композиторы, были здесь буквально какими-то Моцартами по сравнению с Рихардом Штраусом, Дебюсси и Дюка, впрочем, последние два любопытно инструментуют. И это их несомненное достоинство. Но и только. К счастью, и Сен-Санс нисколько не ценит музыку Рихарда Штрауса, этого, по его словам, «надменного теленка». И еще одну новость для себя я узнал из разговоров с французами: оказывается, Берлиоз уже в значительной степени «отжил» для Парижа, только на одну «Гибель Фауста» и ходят, да и то при первоклассных исполнителях. А теперь вспомните, кто принял участие в концертах. Скрябин, Глазунов, Рахманинов – гениальные русские композиторы, расцвет которых еще впереди.