Жизнь Шарлотты Бронте
Шрифт:
Вскоре после приезда мисс Бронте получила предложение открыть школу в некоем месте вдалеке от Хауорта. Ничего определенного об этом предложении мне узнать не удалось, кроме того, что оно вызвало следующий характерный для Шарлотты ответ в письме:
Оставить дом!.. Я думаю, что никогда не смогу найти здесь себе работы, да и вообще занятий. Здесь пройдет лучшее время моей жизни, все мои способности и немногочисленные умения будут утрачены. Эти мысли причиняют мне боль, но тем не менее, когда я обращаюсь за советом к своей совести, она подтверждает, что я поступаю правильно, оставаясь дома, а как только я поддаюсь желанию освободиться, она приносит мне сильнейшие угрызения. Вряд ли выйдет что-либо хорошее, если я проигнорирую подобные предупреждения. Хотелось бы поскорей снова получить от тебя весточку. Соберись с духом и заставь его дать тебе ясный, а не расплывчатый ответ на вопрос, каких именно учениц он может обещать. Людям часто кажется, что они способны на великие подвиги, до тех пор, пока не попробуют что-либо сделать. И найти учеников – это совсем не то, что найти какой-либо товар для продажи.
Как бы ни проходили эти переговоры, в конце концов Шарлотта решила послушаться голоса совести, приказывавшего ей оставаться дома до тех пор, пока ее присутствие могло радовать или утешать тех, кто пребывал в печали, а также иметь хоть малейшее влияние на того, кто был причиной этой печали. Следующий
Надеюсь, ты не замерзла; холода здесь просто ужасающие. Не припомню в прошлом таких полярных дней. Должно быть, Англия действительно дрейфует в сторону Арктики. Небо совершенно ледяное, земля промерзла, ветер напоминает обоюдоострую бритву. Из-за этой погоды мы все жестоко простужены и кашляем. Бедняжка Энн жестоко страдала от приступов удушья, но теперь ей, слава Богу, гораздо лучше. Мы пережили две беспокойные ночи на прошлой неделе, когда ее кашель и затрудненное дыхание было страшно даже слышать, но она переносила все без единой жалобы, позволяя себе только вздохнуть в те минуты, когда чувствовала себя совсем измотанной. Энн обладает удивительной, героической способностью к терпению. Я восхищаюсь ею, но сама бы так поступать не могла. <…> Ты пишешь, что я должна «рассказать тебе многое». Что же ты хотела бы услышать? Ничего не происходит в Хауорте – по крайней мере, ничего хорошего. Где-то неделю назад у нас случилось одно маленькое происшествие, заставившее нас очнуться, но вряд ли сообщение о нем принесет тебе удовольствие, как не принес его нам этот случай, и вряд ли ты скажешь мне спасибо за такой рассказ. Это было просто-напросто посещение полицейского офицера, который приехал к Б., чтобы попросить его либо заплатить долги, либо проехаться с ним в Йорк. Долги, разумеется, пришлось заплатить. Мало приятного в том, чтобы время от времени терять деньги таким образом, но что пользы долго толковать о подобных вещах? Это не сделает его лучше.
28 декабря
Писать тебе сейчас кажется мне каким-то фарсом, поскольку у меня нет ничего, достойного рассказа. И это было бы фарсом и мне следовало бы отложить письмо недели на две, если бы не два обстоятельства. Во-первых, мне хочется получить от тебя очередную весточку. Все твои письма очень интересны, в них есть некая изюминка, и в то же время они наполнены жизненными подробностями. Получать их и читать – сплошная радость, но я не могу надеяться на них, если не отвечу тебе. Хотела бы я, чтобы можно было устроить переписку в одну сторону. Вторая причина того, что я тебе пишу, – это замечание в твоем последнем послании об одиночестве, которое ты чувствуешь, почти как я в Брюсселе, и потому тебе особенно хочется дождаться отклика от старой знакомой. Это мне близко и понятно. Помню, когда я жила в упомянутом тобой городе, даже крошечная записка из дому была для меня драгоценной. Вот поэтому я и пишу. Но есть и третья причина: меня преследует страх, что ты решишь, будто я тебя забыла и в разлуке мое отношение к тебе охладеет. Забыть тебя – это противно всей моей природе. Хотя если бы мы все время находились рядом, я могла бы по временам изрыгать пламя и взрываться, да и ты сердилась бы на меня, но в конце концов мы всегда мирились бы и продолжали идти по жизни дружно. Приходилось ли тебе испытывать недовольство собой, когда долго живешь на одном месте, в одном окружении, когда приходится бесконечно повторять одни и те же скучные действия? Мне приходилось, я и сейчас пребываю в этом незавидном состоянии духа. По-видимому, у меня дурной темперамент – слишком раздражительный, необузданный и пылкий. Мне почти что хочется приобрести то постоянное спокойствие, которое свойственно миссис ***, по твоему описанию. Или я, по крайней мере, с радостью приобрела бы ее способность скрывать свои чувства и властвовать собой. Но, позаимствовав ее хладнокровие, я отказалась бы от ее искусственных привычек и идеалов. В конце концов я предпочитаю оставаться такой, какая я есть. <…> Ты правильно поступаешь, что не позволяешь себе сердиться на всякие условности. Рассматривай все новое как возможность получить жизненный опыт: видишь мед – собери его. <…> Мне не кажется, что нам следует относиться с презрением к явлениям этого мира просто потому, что мы пока не привыкли к ним. Напротив, часто те обычаи, которые выглядят абсурдно, имеют под собой глубокие основания, и, если мне снова когда-нибудь доведется оказаться в среде иноземцев, я постараюсь тщательно все изучить, прежде чем осуждать. Постоянная ирония и склонность указывать на чужую вину – это всего лишь проявление глупости. Энн чувствует себя гораздо лучше, но папа уже две недели болен гриппом, он иногда просто ужасно кашляет, и настроение у него подавленное.
Так закончился 1846 год.
Глава 2
Следующий год начался с затяжного периода холодной и пасмурной погоды, которая сильно сказывалась на организме Шарлотты, ослабленном постоянными заботами и страхом. Мисс Бронте упоминает в письмах почти полную потерю аппетита и пишет, что после всех мучений этого немилосердного времени она выглядит «серой, старой, вымотанной, словно в воду опущенной». Холод стал причиной сильной зубной боли, от которой она каждую ночь мучилась бессонницей. Длительное бодрствование сказывалось на нервах, обостряя ее чувствительность к неприятностям ее безрадостной жизни. Однако она не была склонна приписывать умственное беспокойство расстроенному здоровью. «В конце концов, – говорила она в то время, – у меня есть многое, очень многое, за что я должна быть благодарна». Подлинные обстоятельства ее жизни можно узнать по следующим фрагментам из ее писем.
1 марта
Рискуя показаться слишком требовательной, не могу удержаться от того, чтобы не сказать: мне хочется, чтобы каждое твое письмо было таким же длинным, как последнее, которое я получила. Короткие записочки сродни маленьким кусочкам какой-нибудь очень хорошей пищи: они сильно возбуждают аппетит, но не насыщают его. Письмо же оставляет тебя более сытым. Но ничего, пусть, я очень рада получать и записки. Пожалуйста, не думай, что если у тебя нет времени и не произошло важных событий, то не стоит черкнуть пару строк. Поверь мне, и пара строк будет прочитана с большой радостью. И хотя мне нравятся длинные письма, мне не хотелось бы заставлять тебя писать их. <…> Я очень рада была бы видеть тебя в Хауорте, прежде чем я сама соберусь снова в Б. Такое желание и естественно, и правильно. Чтобы как следует поддерживать дружеские отношения, нужно сохранять баланс взаимных обязанностей, иначе в душе зарождается тревога и обе стороны лишаются покоя. Летом или в иное время, когда наступит хорошая погода, твой визит к нам окажется приятнее, чем зимой. Мы сможем чаще гулять на свежем воздухе и будем не так зависимы от дома и нашей комнаты. Брэнвелл в последнее время ведет себя очень плохо. Похоже – я сужу по экстравагантности его поведения, а также по некоторым его загадочным намекам (он ведь никогда не говорит прямо), – что в ближайшее время мы услышим о его новых долгах. Мое здоровье стало получше. Я виню во всем слабость, которая
нападает на меня во время холодной погоды, а не заботы, которые меня занимают.24 марта 1847 года
По-видимому, если все будет в порядке, мы сможем повидаться в Хауорте. Я должна была бы рассердиться на тебя за преувеличения, с которыми ты рассказала мисс М.204 о моем плохом самочувствии; к тому же ты убеждала ее, что мне следует обязательно покинуть дом. Я не буду больше писать, что нахожу себя старой и уродливой, – надо думать, люди не имеют права так говорить до тех пор, пока не окажутся при последнем издыхании. Скоро мне исполнится тридцать один год. Юность промелькнула как сон, и как дурно я с ней обошлась. Что было сделано за эти тридцать лет? Почти ничего.
Спокойные и безрадостные дни проходили своим чередом. У сестер все время был перед глазами, и уже долгое время, пример того, как можно погубить собственные таланты и способности, и примером этим служил их брат, некогда безумно любимый, гордость семьи. Сестры утешали старика-отца, который тем тяжелее переживал семейные несчастья, чем больше проявлял молчаливый стоицизм и терпение. Они заботились о его здоровье, на которое он не жаловался никогда, как бы себя ни чувствовал. Они старались сделать все возможное, чтобы сохранить драгоценные остатки его зрения. Им приходилось прикладывать все больше усилий, чтобы поддерживать порядок в своем скромном домашнем хозяйстве, чтобы покрыть запросы и траты, совершенно чуждые их самоотверженным натурам. Они старались воздерживаться от излишнего общения с ближними, однако если вступали с кем-то в разговор, то всегда находили добрые слова, пусть и немногочисленные. А нужно было совершить добрый поступок – никто в поселке не сомневался, что это сделают сестры из пастората. Они регулярно посещали приходские школы, и часто получалось так, что редкие и краткие выходные дни Шарлотты, проведенные в гостях, сокращались из-за того, что ей нужно было спешить в воскресную школу.
В свободные от выполнения этих обязанностей часы постепенно продвигалась работа над романом «Джейн Эйр». «Учитель» медленно и тяжело переходил от одного издателя к другому. «Грозовой перевал» и «Агнес Грей» были приняты одним издателем «на условиях, крайне невыгодных для двух авторов». Об этой сделке мы поговорим подробнее позднее. Обе рукописи лежали без движения до тех пор, пока этому господину не заблагорассудилось отдать их в типографию.
Сестры с надеждой ожидали наступления летних месяцев, когда подруга и адресат множества писем Шарлотты, ее собеседница, если обстоятельства позволяли им встречаться, любезная также сердцам Эмили и Энн, сможет посетить Хауорт. В мае, пишет Шарлотта, установилась ясная погода, и сестры получили возможность принять гостью в хороших условиях. Их брат в это время вел себя сносно, поскольку подошла к концу значительная сумма денег, попавшая ему в руки весной, и теперь бедность налагала благотворные ограничения на его стремления. Однако Шарлотта предупредила подругу, что той следует ожидать встречи с изменившимся до неузнаваемости человеком – как внешне, так и внутренне, вплоть до безумия. Письмо заканчивалось мольбой приехать.
Я молюсь, чтобы погода оставалась ясной и мы могли бы побольше гулять во время твоего пребывания здесь.
Наконец был назначен день приезда.
Пятница подходит нам как нельзя больше. Я просто уверена, ничто не помешает твоему приезду. Буду тем не менее беспокоиться о погоде в этот день; если пойдет дождь, я расплачусь. Не жди, что я выйду тебя встречать: есть ли в этом какой-нибудь смысл? Я не люблю ни когда меня встречают, ни встречать сама. Разве что у тебя будет коробка или корзинка, которую я могу понести, – тогда в этом будет прок. Приезжай, пожалуйста, – в черном, синем, розовом, белом или алом, как хочешь. Приезжай потрепанной или нарядной, не важен ни фасон платья, ни его состояние. Главное, чтобы это платье содержало Э., все прочее принимается.
Однако с этого момента начинается ряд разочарований. Можно себе представить, до чего сложно было Шарлотте выжать из себя нижеследующие слова.
20 мая
Твое вчерашнее письмо окатило меня холодной волной разочарования. Не могу тебя винить, поскольку понимаю, что в случившемся нет твоей вины. Но не могу не адресовать свои упреки к ***. <…> Это очень горько, но мои чувства еще горше. Что же касается поездки в Б.: я не окажусь в тех местах, пока ты не побываешь в Хауорте. Передай мои поклоны всем – вместе с большим количеством горечи и недовольства, от которого избавлены только ты и твоя мама.
Ты можешь совершенно свободно высказывать свое мнение, если судишь здраво. Я могу быть и несправедлива, ведь я сильно рассержена. Мне казалось, на этот раз твой визит подготовлен так, что тебе будет у нас очень удобно. В другой раз сделать то же будет гораздо труднее.
Надо привести еще одно высказывание из написанного в это время письма: в нем очень ясно выразились чувства Шарлотты.
Меня позабавили ее слова о том, что ей хотелось бы такого мужа, который бы обладал сильной волей и после женитьбы жил в согласии с этой волей, даже если он окажется тираном. Скажи ей, если у нее снова появятся подобные мысли: важно, чтобы сильная воля дополнялась еще и сильным разумом, добрым сердцем и верно понятым чувством справедливости. Ибо мужчина со слабым разумом и сильной волей – это всего лишь упрямое животное: им нельзя управлять и его нельзя изменить. А если у него при этом характер тирана, то это настоящее проклятие.
Тем временем «Учитель» был отвергнут уже многими издателями, причем некоторые из них, как я понимаю, выразили свой отказ неизвестному автору в не самых вежливых выражениях и даже не удосужились объяснить его причины. Вежливость никогда не мешает; однако трудно ожидать, что в деловой суете большого издательства кто-то найдет время объяснить, почему не годится то или иное произведение. И если немотивированным отказам не приходится удивляться, то противоположный случай может подействовать на разочарованного и отчаявшегося автора как благодатная роса. Поэтому мне весьма понятны чувства, о которых рассказывает Каррер Белл: он испытал их при чтении письма из издательства Смита и Элдера, содержавшего отказ напечатать «Учителя».
Совсем отчаявшись, мы рискнули обратиться еще в одно издательство. И вскоре (гораздо раньше, чем мы привыкли) пришло письмо. Автор открыл его, уже приготовившись прочесть несколько лишающих его надежды строчек, в которых говорится о том, что Смит и Элдер не намерены публиковать данную рукопись. Однако вместо этого в конверте оказалось письмо аж на двух страницах. Автор прочел их не без волнения. Письмо действительно содержало отказ напечатать повесть по причинам коммерческого характера, однако в нем обсуждались достоинства и недостатки присланного материала, и делалось это столь вежливо и деликатно, в столь разумном тоне, с проницательностью столь тонкой, что сам отказ обрадовал автора больше, чем могло бы обрадовать известие о том, что рукопись принята, выраженное обычным образом. В письме говорилось также, что со всем вниманием прочтут обещанную рукопись романа в трех томах.