Жизнь собачья

– Принтер, Принтер! Привет, пёс!

Услыхав свою импортно-компьютерную кличку, Принтер взвизгнул, бросился ко мне, ударил грязными лапами в грудь. Хорошо, что я так и вышел - в спецодежде.

– Принтер, глупый ты пёс! А где же твоя хозяйка?

Собака, стоя на задних лапах, ныряла и ныряла мокрым носом под мои ладони, взвизгивала и прискуливала под ласками. Ну, конечно, этот взрослый щен потерялся. И где же его роскошный ошейник с серебряными бляхами?

– Ну, пойдём, пойдём, я тебя найду. Может, хозяйка твоя наградит меня чем-нибудь... интересненьким.

При потаённой мысли об этом "интересненьком" сердце моё томительно шевельнулось. Да и - чего скрывать!

– не только сердце.

Лицо Полины Яковлевны при виде меня вспыхнуло, порозовело. Это приятно, чёрт побери! Но тут же, увидав родного пса, она мгновенно вывернула улыбку в странную гримасу.

– Вот, - бодро возвестил я, - доставил вашу пропажу. Вознаграждение гарантируется?

– Спасибо, - без особого энтузиазма промямлила Полина Яковлевна.
– Да вы проходите, проходите, чай будем пить.

– Увы, - выставил я аргументом грязные вёдра, - сейчас не могу: хочу сегодня покончить с ремонтом.

– Что ж... А может, - завтра? Приходите завтра вечером. Мы ж фильм так и не посмотрели...

Полина Яковлевна, придерживая розовые створки халата на груди так, словно готова была вот-вот их распахнуть, длинно, из-под накрашенных ресниц, глянула в меня.

– С удовольствием!
– искренне воскликнул я. Мне желалось поглядеть с Полиной Яковлевной томительную бесстыдную фильмушечку. Очень желалось.

– Ну, заходи, дармоед, - прираспахнула дверь перед кротко сидящим псом хозяйка. Тот, взвизгнув, бросился домой.

– Как же это он у вас потерялся?

– Да что с него взять, - махнула рукой Полина Яковлевна.
– Дворняга она и есть дворняга. Совсем бы пропал!

Вот так да...

На следующий день, уже ближе к обеду, я завершил-таки ремонтный марафон - финиш! Собрав остатний мусор, потащился на помойку. Внизу, перед дверью подъезда, сидел Принтер.

– Эге, что это? Почему ты здесь, пёс?

Принтер заскулил.

Сбегав быстренько к контейнерам, я вернулся.

– А ну-к, пошли!

Полина Яковлевна, приотворив дверь, сразу перестала притворяться.

– Да, я дала ему свободу. Пускай живёт, где хочет. Мне в квартире дворняга не нужна.

– А Сент-Экзюпери?
– нескладно спросил я.

– Да перестаньте вы!
– досадливо отмахнулась Полина Яковлевна.

– Ну, а - сто тысяч? Не жалко?
– завёл я с другого конца.

– Пропади они пропадом! На жратву ему больше уйдёт.

Понятно - убеждать бесполезно. Но на всякий случай, по инерции, ещё даванул:

– Но ведь он погибнет.

– Мир не без добрых людей - кто-нибудь подберёт. Вот вы, кстати, если такой собаколюб, и возьмите - а?

Молча с минуту смотрел я в медовые глаза женщины, смутно о чём-то сожалея. Потом склонился к напряжённо сидящему псу, потрепал по шее.

– Ну, пойдёшь со мной? Пошли, Принтер!

Я сделал пару шагов. Но пёс, гавкнув в мою сторону, устремился к хозяйке. Та захлопнула дверь. Принтер заплакал в голос, вскинулся и заскрёб когтями дерматин.

На мой звонок Полина Яковлевна приоткрыла дверь узко, на цепочке. Во взгляде её доброжелательности плескалось маловато.

– Извините, но вы же видите, - собака не идёт. Дайте мне взаймы ошейник, я потом верну.

Она прикрыла плотно дверь, потом вновь расщелила, просунула ошейник. Принтер воткнул нос в родную квартиру и чуть не угодил в дверной капкан. Он недоуменно посмотрел на меня, вновь заскулил.

– Всё, брат, ты здесь больше не жилец. Придётся тебе сменить и хозяина, и квартиру. Да и кличку мы тебе более благозвучную придумаем. Во! Хочешь быть - Кузьмой?..

5

Надо было видеть Фирса Иваныча, когда мы с Кузьмой объявились на пороге. Котяра мой от внезапности и невероятности происходящего потерял рассудок, всё своё достоинство. Он вскочил на табуреточку, выгнул спину радугой, распушил хвост и гриву, вытаращил яростно глаза и включил сирену. Пёс, позабыв свои печали, добродушно-игриво гавкнул: гав! гав! чего ты?

– Фирсик, ты, и правда, чего это? Ай-я-я! Ведёшь себя, как котёнок. Это же - Кузьма. Твой новый товарищ. Он у нас жить будет.

Фирсику стало стыдно. Фирс опомнился. Фирс Иваныч снова натянул на себя флёр мудрости и флегматичности. Он с достоинством распрямил спину, уменьшил в размерах хвост, спрыгнул на пол, подошёл сначала ко мне, демонстративно потёрся о ноги - мол, знайте, чей это хозяин, - затем издали, по воздуху, обнюхал хвостатого пришельца, фыркнул, развернулся, "зарыл" гостя передней лапой, словно невкусную еду или собственные отходы, и гордо удалился в глубь своей резиденции - в ванную.

– Он у нас, брат, такой, Фирс Иваныч-то - зазнаистый, - извинился я перед Кузьмой за не очень-то гостеприимное поведение кота.
– Ничего, подружитесь. Это он с виду такой фуфырчатый, а в душе-то - добряк из добряков. Давай-ка, брат, пропитание соображать.

"Педигри", "Чаппи" и прочих иноземных кормёжек у нас в доме, естественно, не водилось, но имелся добротный свежий суп - мясной с вермишелью. Я пожертвовал на благое дело одну из двух своих эмалированных чашек, набухал до краёв тёплого варева, покрошил хлеба. Принтер-Кузьма понюхал, чавкнул пару раз (чувствовалось - из вежливости), благодарно лизнул мне руку и улёгся у входной двери. Нарисовался из тёмной ванной Фирс, брюзгливо оглядел собаку и продефилировал на кухню, к своей мисочке.

Кузьма так и пролежал у порога до ночи, положив грузную голову на лапы и уставившись взглядом в дверь. Фирс даже несколько раз, пока мы с ним смотрели телеящик, спрыгивал с моих колен, выходил, потягиваясь в прихожую, осматривал внимательно неподвижного пса, фыркал в недоумении и возвращался на тёплое своё насиженное местечко.

Спальным ложем моему коту служил шифоньерный ящичек с подстилкой, стоящий у двери в ванную. Я Фирса изолировал на ночь, ибо в первые дни, в кошачьей своей юности, он, ночуя со мной в комнате, взялся будить меня ещё затемно, ни свет ни заря. Теперь Фирс так надрессировался, что сам, только лишь я шёл чистить зубы перед сном, устраивался на своей постели, зевал со стоном, клал умную башку на ребро ящичка и послушно закрывал медовые свои гляделки. Кузьме я на первый случай постелил мешок дерюжный прямо у выхода. Там, где он уже вылежал себе место.