Жизнь удалась

Прапорщик Королюченко, несмотря на пятнадцатиградусный мороз или благодаря ему, продвигался довольно шустро. Перед собой он нес прибор для поиска обрыва в телефонном кабеле, наподобие металлоискателя. На вялых, поросших седым волосом прапорщиковых ушах покоились наушники. Когда будет найден обрыв линии, в динамиках устройства раздастся характерный звук.

Забрели на середину поля. Здесь, на взгорке, ветер показался воинам особенно пронизывающим. Негромкие, однако из сердца звучащие ругательства на пяти языках огласили заснеженную целину.

Впереди, в двух верстах, замаячили серые капониры и казармы гарнизона N, позади, тоже в двух верстах, проглядывали столь же серые строения гарнизона NN.

Близился полдень. Бойцов посетила идея обеда.

– Стоп, – громко сказал прапорщик, интенсивно шаря металлоискателем по ледяному насту. – Вроде тута. Копайте, воины!

– Слыхали? – надсадно выкрикнул старослужащий Шепель. – Копай давай!

Откидали снег.

Первая канава роется поперек нитки кабеля. Прибор прапорщика, даром что электронный, давал погрешность. Примерно зная азимут (от капониров N на востоке до капониров NN на западе), отряд стал упорно пробивать в ледяном грунте траншею полутора метров глубины поперек нитки. Дабы найти самую нитку.

Часа два прошли в работе, и вот боец Шарафутдинов, выматерившись на русском и татарском, заорал:

– Есть! Нашел, товарищ прапорщик!

Лопата бойца ударилась в твердое.

– Ништяк, – одобрил старослужащий Шепель. – Больше не тыкай – пробьешь изоляцию. Теперь копаем вдоль.

Но воины не подчинились, поскольку на жемчужно-сером горизонте обозначилась бортовая автомашина ЗИЛ-130, усиленно газующая по целине. То был «пищевоз».

Прервались на обед. Грузовик окончательно сел на брюхо, не доехав метров пятьсот, и для приема пищи отряд сменил дислокацию. Порубали прямо на снегу, у борта, с подветренной стороны. Щи были так себе, жидкие, зато перловая каша с тушенкой, почти горячая, под щедрую пайку хлеба прошла отменно, упокоилась во вместительных солдатских желудках. Сверху еще лег чай с сахаром.

Подтеплело в животах и в душах. Перекурили у кого чем было, выбили снег из-за голенищ и протолкали «пищевоз» до проселка, там выдохлись, еще раз перекурили, отчистились, как смогли, от грязи и побрели через поле к месту раскопа.

Пора было пробивать вторую траншею, на этот раз – вдоль нитки. Чтобы выдернуть сам кабель – толщиной в руку, в толстой свинцовой рубашке – из траншеи на поверхность земли, следовало освободить двадцать метров его длины.

Пока работали, в раскоп натекла черная вода. Еще раз перекурили. Старослужащий Шепель назначил добровольцев, рядовых Матвеева и Беридзе. Не сильно возражая – а что сделаешь, служба, – добровольцы скинули бушлаты, закатали по плечо рукава гимнастерок, прыгнули и погрузили руки в жидкую грязь.

Ничего, сказал себе рядовой Матвеев, дрожа от холода. Ничего. Нормально.

Нащупали твердую кишку кабеля. С громкими матерными выкриками выдернули нитку из траншеи, подняли вверх, насколько смогли, а там уже прочие воины ухватились, навалились, потянули, выругались, поперек траншеи споро бросили лопаты, и на них лег кабель, весь в мокрой черной глине, смахивающий на щупальце кошмарного фантастического осьминога.

Здесь всем приказали отдыхать, и в бой вступил старослужащий Шепель. Быстро найдя место обрыва, он перерезал кабель ножовкой. Обнажились пятьдесят телефонных пар: плотный пучок медных проводов. Боец Беридзе, к восторгу остальных, привел в действие специальное оборудование: зажег две керосиновые паяльные лампы, организовал кострище и в двух котелках стал нагревать свинец и гудрон. Прочие воины сгрудились подле тепла.

Костерок проигнорировали только старослужащий Шепель и прапорщик Королюченко. Они вооружились полевыми телефонами и принялись прозванивать пятьдесят пар – сначала на запад, в сторону гарнизона N, а потом на восток, в сторону гарнизона NN. Ударяя длинным тонким щупом по вееру из медных обрезков, прислушиваясь к шумам в трубках, переговариваясь с двумя телефонистами (один сидел возле шкафа в N, второй – в NN), они наконец соединили одну за другой все пятьдесят линий. Срастили провода. Поверх каждой скрутки надели гильзу из промасленного картона. Теперь место ремонта кабеля надо было запаять в свинцовую колбу герметично и сверху обильно изолировать расплавленной смолой, после чего опустить кабель в яму и прикопать.

Тонкая работа заняла несколько часов.

Наступил вечер, и бойцов посетила идея ужина.

Тут взгрустнули все, особенно – рядовой Матвеев.

Полгода назад служба в рядах Вооруженных сил представлялась ему в несколько ином свете. Он рассчитывал на марш-броски, стрельбу из автомата и метание ножа, а никак не на бесконечное рытье канав как вдоль, так и поперек нитки. Он мрачно ожидал кровопролитных драк со старослужащими, но те ограничивались в основном дежурными подзатыльниками, получая, в свою очередь, такие же подзатыльники от офицеров; офицеры же трепетали перед командиром части – он подзатыльников не раздавал, но попасться ему на глаза было равносильно сотне самых болезненных подзатыльников; дисциплина то есть держалась не на подзатыльниках, а на непрерывном всеобщем желании как можно скорее выкопать очередную канаву вдоль нитки, после чего добраться до казармы, пожрать и уснуть.

Рядовой Матвеев крупно трясся от холода и завидовал тем, кто курит. Ему казалось, что табак согревает. Он, возможно, даже заплакал бы – до того ему было жаль себя, любителя позагорать, поплавать и полистать журнал с картинками, сейчас вынужденного месить ледяную жижу на пронизывающем ветру, в чистом поле, в тысяче километров от теплой маминой кухни, где на столе всегда стоит вазочка с конфетами.

Мокрые подштанники прилипли к бедрам. Хотелось помочиться – но как расстегнуть пуговицы штанов негнущимися, покрытыми коркой глины пальцами? Хотелось выругаться самыми ядреными ругательствами, огласить серую метельную равнину жалобным воплем солдата, которому предстоит еще полтора года копать как вдоль, так и поперек нитки, но пыхтящие рядом бойцы Шарафутдинов, Беридзе и Абрамян, не говоря уже о старослужащем Шепеле, молчали, и он не желал проявлять слабость.

Он тогда поискал в себе какой-то резерв, новый источник питания – и нашел. Понял, что у него есть то, чего нет ни у кого. Даже у старослужащего Шепеля, собирающегося на дембель.

У него нет ни железного здоровья, ни размаха плеч, ни умения сладить в чистом поле на полудохлом костерке колбу из расплавленного свинца, а есть только тройное имя. Но его, в общем, достаточно.

У некоторых и того нет.

Пусть он не шахматист, не спортсмен, не гитарист и даже в пляжном волейболе не особенный мастак, пусть он несостоявшийся студент, пусть он ныне всего лишь насквозь промерзший тощий солдатик в стоящем колом сыром бушлате – он Тройной Матвей. Матвеев Матвей Матвеевич. Не больше, но и не меньше. И он будет жить хорошо, долго и счастливо.

Он всмотрелся в оглаживаемую поземкой неровную холмистую равнину, в мутную сыворотку низкого неба, как в нечто подконтрольное ему.

Всего лишь земля, всего лишь небо, а меж ними человек, несущий свое имя как исчерпывающее доказательство своего существования.

Скромным, очень осторожным, тихим, терпеливым и упорным молодым человеком, Тройным Матвеем, дослужился он до дембеля и вернулся домой полный решимости добиться своего – стать студентом. А позже – ученым. Историком. Археологом. Ездить по всему белу свету, ночевать в палатках и раскапывать древние города.

Вернулся в мае. Летом снова, с тройным усердием подготовившись, пошел сдавать экзамены – и опять провалился.

В конце августа девяносто первого года он сидел на пыльном подоконнике в подъезде собственного дома. Курил и думал о перспективах.

Курил уже несколько месяцев. Но мама не знала, и он боялся, что она узнает; даром что сыночку сравнялось двадцать два; однажды он обещал, что никогда не начнет курить, и вот – не сдержал слова. Теперь испытывал стыд. Но все равно курил.