Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Зимой валял валенки. Удивительное зрелище: в гору овечьей шерсти продевают что-то вроде струны на палке и, оттягивая и отпуская эту струну, с печальным звуком сбивают шерсть в вязкую массу – тут надо иметь особое чутье.

Изба была крохотная, слепленная из самана (глина с навозом), когда я увидел ее, не мог поверить, что столько могучих красавцев и красавиц, родственников моих, в ней выросло. Но с ранних лет отец помнит полку на стене, задернутую кисеей, и на ней – книги. И как-то он встал на лавку, дотянулся и вытащил сразу две, с трудом донес до стола, открыл. Он говорит, что более роскошных книг не встречал и потом. Большие тяжелые страницы, разрисованные буквы, цветные иллюстрации, поначалу различимые смутно из-за тончайшего пергамента, закрывавшего их. Нежно пергамент поднимаешь – и оказываешься в волшебном королевстве. Короли, принцы со шпагами, дамы в длинных платьях… «Думаю, это был Шекспир, – говорил батя». Вошел Иван Андреевич, увидел сынка над книгами, но не пожурил, наоборот – был доволен. Даже когда батя выпил мушиную отраву из блюдечка и чуть не умер – отец его не ругал, понимая: знания не даются без усилий и даже риска. Потом научил сына переплетать, у него был переплетный станок, они вместе с удовольствием переплетали старые книги: для начала острым ножом-гильотиной аккуратно отрезали истрепанные края страниц. Когда книгу переплетешь сам, она становится для тебя особенно ценной.

Иван Андреевич был самый грамотный в деревне, хотя окончил лишь деревенскую школу, но писал каллиграфическим почерком потрясающей красоты – несколько листков с той поры сохранилось. Прочитав все церковные книги, стал покупать классиков, брать книги у учителя – и как тут не задуматься, читая Толстого, Успенского с их ярчайшими описаниями несправедливостей жизни? Все шло к тому, что мир надо совершенствовать – лучшие люди к этому призывали.

В свой первый побег Иван Андреевич завербовался на строительство Транссибирской магистрали – ведь не бездельник был, серьезный мужик! Но как и многие грамотные крестьяне, стал эсером, социалистом-революционером, сторонником перемен, что было вполне в его характере – всех переспорить и настоять на своем.

Недовольные были, конечно. Кому-то казалось, что ему дают землю поплоше, поэтому он и хуже работает. Хотя на самом деле все было, скорее, наоборот. Но была общая воля, деревенский сход, который в начале года землю распределял: каждой семье по ее возможностям. Дай землю навсегда – а вдруг род выродится, ослабнет, и земля превратится в пустошь – а попробуй ее отбери! Все было справедливо – хотя, возможно, сурово. Но любая справедливость кому-то покажется несправедливой. Семьи были разные и самовыражались по-всякому. Некоторые пахали и ездили на лошадях (как в нашей семье), другие – на более спокойных и послушных быках, покрикивая «цоб-цобэ!», а было даже семейство, которое пахало и ездило на верблюдах. Делай что хочешь! Что сделаешь – то и получишь. «Как потопаешь – таки полопаешь», говорили тогда. И особенного неравенства не было (полных разгильдяев изгоняли с позором, земли не давали) – и как-то их постепенно и не стало. Так с кем бороться? Что интересно, в этих вольных землях между Волгой и Доном и помещиков не было – некого свергать. Был в селе один богатый мужик, грузил целые баржи дынями и арбузами – но в чем его могли упрекнуть?

Батя рассказывал, что однажды тот нагнал его в степи на двуколке.

– Егорка? Садись, довезу! Отец твой дома сейчас? Нет? Скажи, как появится – пусть идет ко мне. Мне грамотные нужны – большие дела будем делать, богато будете жить!

Но предложением этим Иван Андреевич не заинтересовался. С его умом – арбузы катать? Идея вселенского равенства, брошенная в массы, жгла его.

Да и все мировые события клонили Россию к смуте. Отец, с его колоссальным чутьем и памятью, четко помнит, как в первый раз почувствовал неясную тревогу. Увидел на главной улице каких-то странных людей, всем своим поведением не похожих на местных и, прибежав домой, рассказал про них своей матери, Дарье Степановне.

– Да это белорусы! – сказала мать. – Беглые. Сбежали со своей Белоруссии к нам.

– Зачем?

– Да там же фронт у них, война с германцем, все выжгло.

– А почему они ходят не как мы? Цепочкою, один за другим?

– А-а. Это они привыкли так у себя ходить – через болота, по узким тропкам.

Да-а. Необычное тревожит всегда: откуда, зачем?

Глава третья. Революция в Березовке (1917-1920)

После революции 1917 года поначалу никаких изменений не произошло – уж больно много сил отнимала работа. Что тут можно изменить, когда порядок работ на селе установлен веками? Помещиков не жгли – потому как их в этих краях не было. Кого-нибудь поджечь? Но нормальные люди (а таких среди крестьян было большинство) понимали: после этого могут поджечь и тебя. Но перемены приближались – поначалу отдаленным, еле слышным грохотом. И мужики (многие из них воевали в Первую мировую) понимали: это не гром. Было ясно, что скоро война придет сюда, и что-то надо будет решать: за кого воевать? Мужики стали собираться, ругаться: были, которые за перемены, но большинство – против.

Отец вспоминает, к ним в дом прибежала соседка:

– Степановна! Беги скорей! Там на сходе мужики твоего Ивана хотят убить!

У матери болели ноги и она скомандовала:

– Егорка! Беги туда! Крикни ему, что Мишка прискакал, срочно его зовет!

Старший сын Мишка был уже красный командир, однажды появлялся у них – верхом, на взмыленном коне, в шлеме и в кителе с алыми застежками.

Батя побежал на площадь перед церковью, увидел, что разъяренные мужики окружили Ивана Андреевича плотным кольцом – мог бы и не вырваться.

– Мамка зовет! Там Михаил прискакал!

Мужики расступились. Появление Михаила – это серьезный аргумент.

– Ладно! Опосля договорим! – грозно произнес Иван Андреевич и пошел.

Михаила во всей красе отец видел лишь однажды – и не в этот раз, а раньше: они как раз всей семьей растаптывали саман, глину с навозом, чтобы высушить и нарезать кирпичей, сделать пристройку к сараю: еще один теленок должен был появиться. И тут над этой неприглядной картиной (все по колено в навозе) вдруг воспарил Михаил, красавец на гнедом жеребце… но так и не спешился: сказал что-то подошедшему к нему Ивану Андреевичу и стремительно ускакал. Может быть, даже сказал: «Мы отступаем! Беги!»… Не будем заниматься домыслами и рисовать карту военных действий, которую, я думаю, и тогда никто толком не знал… Вернемся лучше к конкретным картинам. Шла война – но дел-то никто не отменял. Высушили саман, нарезали кирпичей. Слепили пристройку… как можно отменить жизнь?

Гражданская война, несомненно, шла, хотя четко разобраться, где кто, людям, живущим в деревне, было нелегко – даже взрослым, не то что детям. Сделаем только один неизбежный вывод: раз Красная Армия была и скакали командиры, то, очевидно, была и Белая?

Ребята поначалу относились к войне как к игре, как к интересному продолжению их детских игр. Сидели в боковом узком проулке, а вдоль главной улицы бил пулемет. Чей? Может, кто-то и знал, но дети не знали. Слышали красивый свист пуль, потом на спор перебегали улицу. Считалось, что пули воду не пробивают – и как только начиналась стрельба, все бежали в реку… Терса – теплая и красивая, я тоже купался в ней, хотя значительно позже.

Еще они ловили пули – вспоминает отец, – когда те, уже на излете, но еще очень горячие, трепыхались в пыли, – и накрывали их ладошкою, как птенцов.

Никакой явственной победы «белых» или «красных» отец не помнит – проносились в пыли отряды и исчезали – захват села их не интересовал. Но стрельбы было много. Пришлось привыкать.

Завтракали, обедали и ужинали во дворе (климат жаркий, степной) – под огромной старой развесистой грушей (я ее видел, застал!) – многие уже засохшие ее ветки были отпилены, торчали сучками. И на них вешали всяческую домашнюю утварь, груша вся была обвешана ими как елка: кувшинами, железными кружками, серпами, шапками. Отец вспоминает, что с детства каждое утро любовался этой красотой. И с наслаждением вешал и снимал с отполированного уже годами сучка маленькую, свою любимую, кружечку. Одно лето, вспоминает отец, трапезы эти протекали под непрестанный свист пуль и снарядов, пролетающих чуть выше головы. По примеру хозяина, Ивана Андреича, было принято никак не реагировать на эти мелодичные трели – и действительно: шарахаться от каждой пули, кидаться наземь – толком и не поешь.

Раз и навсегда была принята одна версия – стреляют вовсе не по ним (что толку-то?) – бьют по отряду, засевшему за рекой, в монастыре – вот по ним и палят! А мы-то с какого боку тут? Разве что совсем дурацкая пуля залетит. Но уж рассчитывать свою жизнь «под дурака» – это совсем несолидно, гораздо достойней не обращать внимания. Отец говорит, что не помнит (да и тогда-то не знал), какой отряд («белый» или «красный») засел в монастыре (говорилось просто: отряд).

Однажды пулей сбило с сучка железный котелок, и он кувыркался, как граната. Все затихли… Потом снова стали есть. Почему Иван Андреевич не воевал? Может, по возрасту? Но скорее, я думаю, и с «красной платформой» он почему-то был не согласен. Он редко когда с чем-нибудь был согласен.

Кто занял после боев село – особо не различали (ведь и в Белой армии воевали в основном мужики), но чувство опасности уже не уходило.

Отец вспоминает похороны: шло все село, когда убили сына одного очень хорошего мужика – семью эту в деревне все любили и уважали. За что убили? Да просто так! Отец с сыном работали в поле – и вдруг чей-то снайпер стал в них стрелять с дальней колокольни. Зачем? А просто так – потому что война и патроны выдали, и надо их потратить. Старший, поскольку воевал на Первой мировой, побежал и упал в канаву, а сын – растерялся, заметался и был убит. И это как-то настроило сельчан вообще против всех, кто стреляет. Какая тут «борьба за справедливость», когда людей убивают ни за что?