Жизнь взаймы

Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь, и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать, и он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть.

— Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама поймешь, как нелепо было идти за первым встречным, поманившим тебя, — сказал Волков.

— Борис, — с безнадежным видом сказала Лилиан, — неужели дело всегда только в другом мужчине?

Волков не ответил. дурак, — думал он. — Я делаю все, чтобы оттолкнуть ее! Почему я не говорю, улыбаясь, что она права? Почему не воспользуюсь старой уловкой? Кто хочет удержать — тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить — того стараются удержать. Неужели я это забыл?

— Нет, — сказал он. — Дело, может быть, не только в другом мужчине. Но, если это так, почему ты не спросишь меня, не хочу ли я ехать с тобой?

— Тебя?

Не то, — подумал он, — опять не то! Зачем навязываться?

— Оставим это, — сказал он.

— Я не хочу ничего брать с собой, Борис, — продолжала она.

— Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой.

— Хочешь все забыть?

Снова не то, — думал он с отчаянием.

— Не знаю, — сказала Лилиан подавленно. — Но я ничего не хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все!

Он замер на мгновение. Он знал, что не должен отвечать, и все же ему казалось страшно важным объяснить ей, что жить им обоим недолго и что когда-нибудь, когда у нее останутся считанные дни и часы, самым дорогим для нее будет то время, которым она сейчас так пренебрегает; и тогда она придет в отчаяние от того, что бросалась временем, и будет вымаливать, быть может на коленях, ниспослать ей еще один день, еще час того, что теперь кажется ей скучным благополучием. Но он знал также и другое, что было еще ужаснее: если он попытается объяснить ей это, все, что он скажет, прозвучит сентиментально.

— Прощай, Лилиан, — сказал он.

— Прости меня, Борис.

— В любви нечего прощать.

Он улыбался.

* * *

У Лилиан не было времени собраться с мыслями; явилась сестра и позвала ее к Далай-Ламе.

От профессора пахло хорошим мылом и специальным антисептическим бельем.

— Я видел вас вчера вечером в горной хижине, — начал он холодно.

Лилиан молча кивнула.

— Вы знаете, что вам запрещено выходить?

— Конечно, знаю.

Бледное лицо Далай-Ламы приобрело на секунду розоватый оттенок.

— Значит, по-вашему, все равно, подчиняетесь вы этому или нет. В таком случае мне придется просить вас оставить санаторий. Быть может, вы подыщете себе другое место, которое будет больше соответствовать вашим вкусам.

Лилиан ничего не ответила; ирония Далай-Ламы обезоружила ее.

— Я говорил со старшей сестрой, — продолжал профессор, который воспринял ее молчание как выражение испуга. — Она мне сказала, что это уже не в первый раз. Она вас неоднократно предупреждала. Но вы не обращали внимания. Подобные вещи подрывают нравственные устои санатория…

— Понимаю, — прервала его Лилиан, — я покину санаторий сегодня же вечером.

Далай-Лама был ошарашен.

— Это не так уж спешно, — ответил он, помедлив. — Вы можете обождать, пока не подыщете себе что-нибудь другое. А может, вы уже подыскали?

— Нет.

Профессор был несколько сбит с толку. Он ожидал слез и просьб еще раз попытаться простить ее.

— Почему вы сами разрушаете свое здоровье, фрейлейн Дюнкерк? — спросил он наконец.

— Когда я выполняла все предписания, мне тоже не становилось лучше.

— Разве можно не слушаться только потому, что вам вдруг стало хуже? — сердито воскликнул профессор. — Это глупость, гибельная для вас! — продолжал бушевать Далай-Лама, считавший, что, несмотря на суровую внешность, у него золотое сердце. — Выбросьте эту чепуху из вашей хорошенькой головки!

Он взял ее за плечи и тихонько встряхнул.

— А теперь идите к себе в комнату и с нынешнего дня точно выполняйте все предписания.

Движением плеч Лилиан освободилась от его рук.

— Я все равно нарушала бы предписания, — сказала она спокойно. — Поэтому я считаю, что мне лучше уехать из санатория.

Разговор с Далай-Ламой не только не испугал ее, но, наоборот, укрепил ее решимость. Он, как ни странно, уменьшил ее боль за Бориса, потому что у нее вдруг не оказалось выбора. Она почувствовала себя так, как чувствует себя солдат, который после долгого ожидания получил наконец приказ идти в наступление. Пути назад не существовало. Неотвратимое уже стало частью ее самой, подобно тому как приказ о наступлении уже содержит в себе и солдатскую форму, и грядущую битву, и, быть может, даже смерть.

— Не создавайте лишних хлопот, — бушевал ДалайЛама, — ведь здесь нет другого санатория, куда же вы денетесь?..

Он стоял перед ней, этот большой и добрый бог санатория, становясь все нетерпеливей: он предложил ей уехать, а эта упрямая кошка поймала его на слове и ждет, чтобы он взял его обратно.

— Наши правила — а их совсем немного — установлены в ваших же интересах, — горячился он. — До чего бы мы докатились, если бы в санатории царила анархия?! А как же иначе? Ведь здесь не тюрьма, или вы другого мнения?

Лилиан улыбнулась.

— Я согласна с вами, — сказала она. — Теперь я уже не ваша пациентка. Вы можете опять говорить со мной как с человеком. А не как с ребенком или с арестантом.

Чемоданы были упакованы. Уже сегодня вечером, — думала Лилиан, — горы будут далеко позади. Впервые за много лет ее охватило чувство безмерного, смутного ожидания — она ждала не чего-то несбыточного, не чуда, которого надо дожидаться годами, она ждала того, что произойдет с ней в ближайшие несколько часов, Прошлое и будущее пришли в неустойчивое равновесие; Лилиан чувствовала не одиночество, а отрешенность от всего. Она ничего не брала с собой и не знала, куда едет.

Она боялась, что Волков придет опять, и в то же время желала увидеть его еще раз. Вдруг за дверью послышались царапанье и тихий лай. Лилиан открыла. В комнату вбежала овчарка Волкова. Собака любила ее и часто приходила без хозяина, но сейчас Лилиан решила, что Борис с умыслом послал к ней собаку. Однако Волков не появлялся.

Закрыв дверь, она кралась по белому коридору, как вор, пытающийся скрыться. Она надеялась незаметно прошмыгнуть через холл, но старшая сестра поджидала ее у лифта.