Жизнь замечательных людей (сборник)
Шрифт:
– У буржуазной культуры тоже есть свои достижения...
– Ну разве что хиромантия и канкан.
– Позвольте: а Бэкон? а Мильхаузен? а Дали?!
– Это все так... рождественские открытки для простаков. Настоящая культура рождается на пустой желудок, от страдания, недаром Россия находится в авангарде мирового изобразительного искусства. Я бы даже так сказал: последняя в Европе по-настоящему культурная нация – это мы.
– Довольно странно такое слышать в стране, где совсем недавно спички не зажигались и трудно было купить порядочные штаны.
– А причем здесь штаны?! Впрочем, очень даже причем: в том-то и разница
– По-моему, все-таки лучше ходить с прикрытым задом и одновременно с культурной гипотезой в голове.
– Тогда это уже будет не Россия, а черт-те что!
– Однако согласитесь, что это странно: Шагал по причине ночных арестов, Тышлер от недоедания, Зверев вследствие перепоя... это даже как-то не по-людски.
– Ничего не поделаешь: такой уж своеобразный нам предначертан путь.
– Ну, не знаю: вон, например, в Бельгии – все одетые ходят, но изобразительное искусство, однако, на высоте...
– Ну и катись в свою Бельгию, чего ты ко мне пристал! Человек в кожаном пальто пожмет плечами, развернется в недоумении и уйдет. На антресолях заворочается скульптор Фиалко и минуту спустя спросит осипшим голосом:
– Ты с кем это сейчас разговаривал, Бармалей?
– Ошиблись дверью, – ответит тот и так страшно сверкнет глазами, налившимися кровью, что лучше этого феномена не видать.
Но чаще всего Бармалей в прения с покупателями не вступает и продает мелкую пластику по таким смехотворным ценам, что те впадают в приятный шок.
22
К Елене Сергеевне Потрошковой, работнице багажной службы аэропорта Шереметьево-2, подбегает вспотевший француз и с симпатичным акцентом ей говорит:
– Представьте, моих чемоданов нет! Я, видите ли, прилетел рейсом Париж—Москва, а чемоданов, представьте, нет!
Елена Сергеевна дала французу такой совет:
– А вы поищите на том конвейере, где выдают багаж прилетевшим из Улан-Батора, – там они, вероятно, и ездят туда-сюда.
Француз подозрительно на нее посмотрел, но все же решил воспользоваться этой верояцией и исчез. Через пять минут он объявился, волоча свои чемоданы, которые были настолько изящны, что мало отвечали существительному «багаж».
– Позвольте задать вам вопрос, – сказал он, – как вы угадали, что именно в секторе Улан-Батор—Москва мои чемоданы ездят туда-сюда?
– Видите ли, я здесь просто давно живу.
– Не понял, но все равно спасибо!
– А теперь позвольте мне вам задать вопрос: зачем вы сюда приехали?
Француз помялся-помялся и говорит:
– У вас такие писатели хорошие...
На эту декларацию Елене Сергеевне было нечего возразить.
23
Писатели у нас точно хорошие, во всяком случае, у них есть ответы на все вопросы, и если даже не на все, то на коренные ответы есть.
Выступал как-то писатель Зуев в библиотеке имени Добролюбова, ему из зала и говорят:
– А чего вы, собственно, занимаетесь ерундой? Какая польза от вашей литературы, если вы все придумываете от себя? Вы нам, товарищ писатель, дайте учебник жизни, укажите средства борьбы со злом! А то они увлекаются описаниями природы, а где искать счастье – про это нет!
Зал
возбудился и зашумел.– Понимаете, какое дело, – сказал Зуев, – или учебник жизни, как, например, «Анти-Дюринг», или литература – это одно из двух. И про счастье ничего определенного не скажу, а вот что литература уберегает читателя от несчастий – тут налицо медицинский факт.
– Как так?
– А так: сидишь себе в уголке, почитываешь книжку, и в это время кирпич тебе на голову не упадет – раз, в милицию по недоразумению не попадешь – два, в семье мир – три, деньги целы – четыре, не обидел никого – пять!
Зал молчал.
24
Актер одного драматического театра Сергей Казюлин на десятом году своей артистической карьеры дождался-таки роли Чацкого из «Горя от ума», о которой мечтает всякий порядочный резонер. Он так мучительно входил в роль, что похудел на два килограмма и стал заговариваться в быту; бывало, идут они с помрежем Кешей Соколовым 3-й улицей Марьиной рощи, мимо убогих домишек, какого-нибудь бесконечного забора, почерневшего от дождей, автобусной остановки, где толпится народ и недоброжелательно смотрит вдаль, несусветной очереди возле винного магазина, и вдруг Казюлина ни с того ни с сего прорвет:
Понятное дело, прохожие на него оборачивались, потому что по тем временам удивителен и опасен был человек, недовольный не в частности, а более или менее широко. Времена, заметим, стояли какие-то неподвижные и глухие: еще сидели на кильке с вермишелью целые города, кругом сновали враги народа, прилично одеться-обуться можно было разве что по знакомству, и на всякое едкое слово имелась своя статья.
– Ты бы поосторожней, Серега, – говорил ему Соколов. – Не то оглянуться не успеешь, как тебя органы заметут.
– А это не я говорю, – возражал Казюлин. – Это во мне говорит Александр Андреевич Чацкий, нытик, очернитель, вообще паршивый интеллигент.
Он, действительно, настолько вжился в образ своего сценического героя, что уже и сам не разбирал, кто именно говорил в том или ином случае: актер ли Сергей Казюлин или дворянин Александр Чацкий, второе «я». Со временем у него даже прорезались несоветские, изысканные манеры, как то: он приподнимался со стула, если входили дамы, выкал капельдинерам и не употреблял всуе матерные слова. Но это сравнительно еще ничего; некогда тихий и покладистый человек, он теперь норовил, что у нас называется, в каждый горшок плюнуть и оттого постоянно балансировал на грани между неприятностью и бедой. Так, однажды во время политчаса он заявил лектору из общества «Знание», который нес очевидную чепуху:
Потом обернулся к своим товарищам и сказал:
Высказавшись, Казюлин сложил на груди руки и сумрачно замолчал.
– Это прямо вылазка какая-то, – с испугом в голосе сказал лектор.
– Пожалуйста, не обращайте внимания, – со своего места выкрикнул Соколов. – Товарищ Казюлин в образе и не ведает, что творит.