Жизнь
Шрифт:
Было ощущение, что в Стиртауне все население — музыканты, а музыкой у них были бесподобно переделанные церковные гимны, которые распевались под барабаны. Я блаженствовал. Они пели в унисон, понятие о пении на разные голоса отсутствовало, и они не использовали инструментов кроме барабанов, — звук получался очень мощный. Просто барабаны и голоса. Слова и напевы уже тогда насчитывали лет сто, а то и больше, — старые гимны и псалмы, которые они перекраивали под себя. Но сами мелодии были теми самыми, что звучали в церквях, а кое-какие церкви на Ямайке не брезговали и барабанами. Они могли зависнуть и этим делом на всю ночь. Гипнотическое ощущение. Транс, неумолимый бит. И они постоянно затягивали все новые и новые песни. Кое-что, кстати, вполне ударный материал. Барабанами заведовал Локсли, и басовый у него так громко ухал, что, по народной легенде, им можно было убить, как здоровенной шоковой гранатой. На самом деле много свидетелей рассказывали реальную историю про полицейского, который по глупости решил сунуться в один стиртаунский дом, где был Локсли. и тот посмотрел на него — а комната была маленькая — и сказал: «Огонь, гори», имея в виду — «бей в барабан»: так он предупредил, чтоб другие заткнули уши. Тогда он вдарил по своей бочке, и коп свалился без сознания, после чего у него забрали мундир и велели больше не показываться. Стиртаун был в те дни городом растафари. Теперь здесь много приезжих, а тогда, чтобы туда пройти, тебе требовалось что-то вроде пропуска. Город
Растафарианство хоть и было религией, но религией курильщицкой. Принцип у нее был такой: забей на их мир, живи без общества. Естественно, у них не получилось, да и не могло получиться, растафарианство — это тщетная надежда. Но в то же время какая это прекрасная тщетная надежда! Когда провода, машины и стальные прутья подмяли под себя все остальные общества и стали давить все сильнее и сильнее, растафари смогли из-под них высвободиться. Эти люди просто придумали свой скромный способ относиться ко всему с духовных позиций и при этом ни во что не вливаться. Они не принимали давления. Даже если приходилось умереть — а кому-то и пришлось. Они не собирались ишачить на экономическую систему. Работать на Вавилон, работать на государство — ни за что. Для них это было все равно что попасть в рабство. Им всего лишь хотелось иметь какое-то место для себя. Вот если забираться в их теологию, тогда уже начинаешь плутать. «Мы — пропавшее колено Иудино». Ладно, ладно, как скажете. Но почему эта куча черных ямайцев считает себя евреями — это, конечно, вопрос. Было какое-то одно болтавшееся без дела колено, к которому можно было привязаться, и оно им сошло. Подозреваю, что скорее всего так и было. А потом они нашли себе незанятого бога в виде нереального средневекового персонажа Хайле Селассие со всеми его библейскими титулами. Лев Иуды. Селассие I. Если громыхала гроза и сверкала молния то сразу раздавалось: «Джа!» — все вставали, «благодарность и хвала». Для них это был знак, что Бог не сидит без дела. Библию они знали вдоль и поперек, цитаты из Ветхого завета выстреливали очередями. И я обожал такое их рвение, потому что неважно, что там расписывала их религия, их жизнь была хождением по краю. Все, что у них было, — это гордость. И чем они были заняты, в конечном счете было никакой не религией. Они держали последний оплот против Вавилона. Не все растафари строго блюли букву растафарианского закона. Тут они проявляли большую гибкость: напридумывали все эти правила, которые сами нарушали с легким сердцем. Было поразительно наблюдать, когда среди них затевались споры по поводу какого-нибудь пункта учения. Не было ни парламента, ни сената, ни суда старейшин. Растаманские дебаты — «фундаментальные суждения» — были очень похожи на бар в Палате общин, только в данном случае с кучей обкуренных делегатов и под плотной дымовой завесой.
Что меня реально привлекало — это что у них нет тебя и меня, только я и я [148] . Так ты отменяешь разницу между тем, кто есть ты и кто есть я. Между нами не могло быть общения, а между я и я может. Мы — это одно. Красота.
Как раз в ту пору раста была почти в самой своей серьезной фазе. И вот, когда я думал, что повезло же мне спутаться с этой реально дикой, никому не известной сектой, случился Боб Марли со своими Waiters, и ни с того ни с сего раста — модная тема во всем мире. Они успели глобально прославиться как раз за тот год. А до того, как Боб Марли стал растафари, он рвался попасть в состав Temptations. Как у всех остальных в музыкальном бизнесе, у него уже была за плечами долгая карьера — в рок-стэди, ска и т.д. Но кое-кто говорил: «Слушай, Марли и дредов-то ни хуя не носил, ты в курсе? Заделался растаманом, когда это стало попс». Немного спустя, когда Wailers первый раз приехали в Англию, я случайно попал на них на Тотенхэм-Корт-роуд. Мне показалось, что звучат они довольно хило по сравнению с тем, что я слышал в Стиртауне. Но, правда, совсем скоро они собрались и ушли в отрыв. Пришел Фэмили мэн [149] на басу, да и у самого Боба, очевидно, порох тоже был какой нужно.
148
В оригинале — «I and I. Особое понятие растафарианства. Поскольку в ямайском патуа косвенная форма местоимения I («я») — me — употребляется гораздо чаще, чем в английском, практически заменяя именительную форму во всех позициях, растафарианское учение делает особый акцент на употреблении именно I, в том числе в составе специальных понятий учения (I and I, I man и т.д.; также римская единица в императорском титуле Хайле Селассие всегда читается как местоимение, а не как числительное). Это должно подчеркнуть «субъектную», личностную в отличие от «объективной», предметной стороны человека. Формула I and I призвана обозначать понятие единства Бога Джа и человека, а также людей между собой. Также в речи она может использоваться вместо множественного we ( «мы») или you and I/mе («мы с тобой, ты и я»).
149
Family man (Отец Семейства) прозвище Астона Баррета.
Я всегда инстинктивно откликаюсь на чужую доброту, когда она без подоплеки. В те времена, если меня заносило в Стиртаун, я мог толкнуться в любую дверь, и ни одна моя просьба не осталась бы без ответа. Меня держали за своего, и я держался как свой. Нет, не держался! Вел себя как свой, стал своим. Я и двор подмети, и кокосы растолки, и чашу для заветного курения приготовь. Да я был больше растаман, чем они! Короче, я связался с очень подходящей компанией чуваков, а также их подруг. Это еще одно из моих приключений «за железной дорогой» — когда тебя по-свойски принимают в месте, о котором ты даже не знал, что оно существует.
Еще я освоил кое-какие полезные приемы с ямайским «храповиком» — это складной рабочий нож, которым все строгали и резали, но также дрались и защищались. «С храповиком за поясом», как пел Деррик Крукс, солист Slickers, в песне Johnny Too Bad. Я почти всегда ходил с таким ножом, а он требует особого навыка. Мне он служил, чтобы аргументировать свою позицию либо заставить себя слушать. У храповика имеется запирающее кольцо — слегка потянешь и лезвие выкидывается. Действовать нужно быстро. Как мне объясняли, если ножи пошли в ход, побеждает тот, кто сможет резко чиркнуть другого по лбу, горизонтально. Кровь хлынет, упадет шторкой, а ты даже не сильно его ранил, просто остановил драку, потому что он теперь ничего видит. И нож ныряет в карман прежде, чем кто-то что-то успел заметить. Главные правила драки с ножом такие: а) не вздумайте пробовать это сами и б) весь смысл в том, чтобы вообще никогда не пускать
его в дело. Он нужен, чтоб отвлечь противника. Пока он пялится на поблескивающую сталь, ты заезжаешь ему по яйцам со всей мочи, какая есть, — и он твой. Это так, совет.В конце концов они приволокли ко мне домой свои барабаны, что было серьезным нарушением священных традиций, но я тогда в это не врубался. И мы начали прямо там записываться, просто на кассеты, садились играть каждый вечер. Само собой, я тут же схватил гитару, начал бренчать, подбирать аккорды, а они — они в общем-го пошли против своих же правил, потому что повернулись ко мне и сказали. «Слушай, а неплохо». Так что я как-то втерся в их музыкальные дела. Предложил, что, может, не помешает аккомпанемент, и влез со своей гитарой. Они могли меня послать, могли не посылать — по сути, я решил делать, как скажут. Но, когда они услышали, как звучат из кассетника, тут же прониклись, уж очень они себе понравились в записи. Ну так еще бы — жжете же, ебаные черти! Даете, блин, как никто в мире.
Я приезжал потом еще много раз за все эти голы. Мы просто садились в гостиной, начинали писать. Если в запасах имелась пленка и был агрегат, мы его выставляли, но если нет, было неважно. Если в нем кончалась пленка, тоже неважно. Мы там собирались не делать запись, а играть. Я там чувствовал себя мальчиком-хористом. Так, потихоньку теребил струны на заднем плане и надеялся, что никто не будет кривиться. Один взгляд — и я бы замолк. Но меня вроде как приняли на борт. А потом они мне сказали, что я на самом деле не белый. Для ямайцев, в смысле моих знакомых ямайцев, я черный, а белым заделался, чтобы на них шпионить — что-то типа «наш человек на севере». Я считаю, это комплимент. Я-то сам белее некуда, но внутри у меня черное сердце, которое ликует от сознания своей тайны. Мой постепенный переход из белой расы в черную не единственный вообще-то. Возьмите Мезза Меззроу, джазмена из 1920-1930-х, который сделал из себя натурализованного черного. Он написал Really the Blues, лучшую книгу на эту тему. Так получилось, что вроде как моей миссией стало организовать парням запись. В один момент, когда мы собрались, году в 1975-м, всех удалось запихать в Dynamic Sounds. Но только в студийной обстановке у них не заладилось. Просто не их стихия. «Ты пересядь сюда, ты иди туда...» Мысль, что им кто-то что-то будет указывать» не помещалась в их головы. Вышел жуткий облом, правда жуткий. Причем в хорошей студии. Тогда-то я и понял: если хочешь писать этот народ, то только в гостиной. Только в домашних условиях, где им всем комфортно и где они не думают, что идет запись. Двадцать лет нам пришлось этого дожидаться — записать звук, какой мы хотели, — и тогда все узнали их как Wingless Angels.
Я вообще-то ложился на детокс перед гастролями, но посреди долгого тура кто-нибудь мог дать мне какого-нибудь дерьма, и дальше мне уже хотелось добавки. И тогда я начинал думать ну что, придется доставать еще, потому что теперь я должен ждать, пока появится свободное время, чтобы слезть. В связи с этим вспоминаю своих любезных подруг-героинщиц, с которыми я там и тут пересекался в разъездах и которые меня выручали, давали поправиться в тяжелый момент. Причем в большинстве это была совсем не какая-нибудь сторчавшаяся шваль. Многие были вполне искушенные, умные дамы, которые просто увлекались этим делом. Собственно, шустрить по гадюшникам и борделям было совсем не обязательно. Ты мог спокойно расслабляться на послеконцертной гулянке или поехать в гости в какой-нибудь светский салон, и вообще уйма дури попала мне в руки из-за того, что они мне её предлагали, эти шировые барышни из высшего общества, дай им бог здоровья.
Даже в те дни я бы ни за что не мог оказаться с женщиной, к которой у меня не было искренних теплых чувств, даже если это было на одну-две ночи, даже если перебиться на время. Иногда они заботились обо мне, иногда я заботился о них, и чаще всего это не имело никакого отношения к сексу. Сколь-ко раз я оказывался в постели с женщиной, и все тем и кончалось, мы просто засыпали в обнимку. И всех их я любил Меня всегда поражало до невозможности, что они тоже любили меня. Я помню одну девчонку в Хьюстоне, подружку-героинщицу, — это, кажется, был тур 1972-го года. Я пошел шляться на отходняках, мне было страшно хуево. Наткнулся на неё в каком-то баре. И она со мной поделилась. Неделю я любил её, а она меня, и она помогла мне выкарабкаться.
Я нарушил свое же правило, развязал, а эта добрая душа меня выручила, переехала ко мне жить. Не знаю, как мне повезло её найти. Откуда вообще берутся ангелы? Они всё понимают и они видят тебя насквозь, они не обращают внимания на показушную удаль у тебя в глазах, просто говорят: ‘Тебе нужно сделать то и то». От тебя — пожалуйста, я готов. Спасибо тебе, сестренка.
Еще одну такую я встретил в Мельбурне, в Австралии. С дитём. Добрая, тихая, непритязательная. У неё был тогда тяжелый период — мужик ушел, оставил её одну с ребенком. Через нее у меня была возможность доставать чистый кокаин, фармацевтический. И она все приносила и приносила его в гостиницу, пока я не сказал: слушай, а что бы мне не взять и не перебраться к тебе? Недельное житье в пригороде Мельбурна с мамашей и младенцем — это было немного необычно. На четыре-пять дней я стал натурально австралийский отец семейства. Шейла [150] , завтракать, блин, давай! Несу, милый, несу! Как будто мы так уже сто лет прожили. И, черт, так приятно. Справляюсь, оказывается, — по-скромному так, в полусидельном домике на одну семью. Я сижу с ребенком, она ходит на работу. В общем, неделю пробыл мужем, менял малышу подгузники. Живет сейчас в пригороде Мельбурна человек и даже не знает, что я ему подтирал задницу.
150
Sheila — женское имя, на австралийском сленге слегка грубоватое слово, обозначающее любую женщину вообще.
Потом была еще наша с Бобби остановка у двух девиц, которых мы подцепили в Аделаиде. Милые барышни, очень по-доброму с нами обходились. У них водилась какая-то кислота, а я не самый фанат кислоты, но нам перепала пара дней в Аделаиде, и девицы были симпатичные, плюс они держали уютное хипперское бунгало в горах — драпировка, свечи, благовония, закопченные масляные лампы. Поэтому ладно, временно отъедем. Мы-то кантовались в гостиницах, уже вечность болтались в дороге, так что сама возможность вырваться из нашего балагана была колоссальным облегчением. Пришла пора уезжать, нам нужно было лететь из Аделаиды в Перт, то есть пиздюхать в другой конец континента, и мы говорим а что, поехали с нами? И они поехали, но вылетели все мы в говно обдолбанные. Загрузились в самолет, и где-то посередине пути сидим мы с Бобби в первом ряду, а девицы выскакивают из сортира полуголые. Они там ублажали друг друга и теперь вываливаются, хихикают, чуть не падают. Такие две австралийские оторвы. Мы ржем: «Давай теперь все будем заголяться», и тут вдруг слышим коллективное «ах» всего салона, всех, кто сзади. А мы-то думали, что сидим в своем собственном самолете — совершенно забыли про всех этих пассажиров. Короче, оборачиваемся, а там две сотни шокированных лиц — австралийские бизнесмены и солидные тети. Ахнули так, что аж весь воздух из салона высосался. Кое-кто засмеялся, а кое-кто пошел к капитану и потребовал немедленных строгих мер. Нам стали грозить, что как долетим до Перта, так сразу и аэропорту и арестуют. Так что после приземления нас всех немного помариновали. Разошлись с большим трудом, но как-то отбрехались. Мы с Бобби упирали на то, что, мол, мы-то каким боком в этом виноваты? Мы сидели на своих местах, ничего не делали. А девицы объяснили так, что они хотели «поменяться платьями». Как им это сошло с рук, понятия не имею.