Жизнеописание Степана Александровича Лососинова

— Здравствуйте, Пантелеймон Николаевич! Пантелеймон Николаевич, я у вас на будущий год учиться буду! Пантелеймон Николаевич!

А Пантюша шел, гладя девочек по головкам, трепля их за щечки.

— Тише, дети мои, тише!

Француз, опередивший всех, имел восторженный вид:

— Господа, сегодня мясной пшенный суп!

То был счастливый миг.

Из мисок шел пар, нарезанный четверками хлеб лежал чудесной грудой на подносе, и вдруг стало уютно и весело, как будто сидели не у окна в казенкой гимназической столовой за простым деревянным столом, а в светлом зале былой «Праги», и не пшенный с черным хлебом суп ели, а уху из стерлядей с вязиговым из калашного теста растегаем.

Француз вынул из кармана пузырек и вылил что-то в суп.

— Это что? — удивилась немка.

— Жидкое магги. Сообщает пище здоровую пикантность. Если хотите, могу достать. Такой вот пузырек — пятьсот рублей. Это мне с моей родины посылают.

— А вы где родились?

— Я родился в Гренобле, но уехал оттуда, когда мне был год. Родиной я считаю Торжок.

— Интересно, когда-нибудь найдут способ жить без еды? — спросила немка у естественника.

— Не думаю, — отвечал тот, и видно было, что мысль эта ему в данный момент неприятна, — к чему лишать человека вкусовых ощущений?

— Чтоб избежать порока жадности, — отвечала немка.

— Есть пороки гораздо более страшные.

— Например?

— Ну, пьянство.

— Ах, это такой ужас!

— Вы знаете, — сказал естественник, — я дожил до шестидесяти лет и не знаю вкуса водки.

Пантюша улыбнулся.

— А я, — сказал он, — должен сознаться, один раз выпил маленькую рюмочку на именинах у тети. И то не водки, а наливки.

— Алкоголь есть яд! — сказал математик.

— Вино затемняет человеку ум! — подтвердила немка.

— От него все качества, — вздохнула дама из свиты.

Степан Александрович вдруг ясно представил себе запотевшую от холодной водки рюмку. Но в этот день было тяжело даже это чудное видение и как-то сами собой и очень просто выползли у него изо рта слова.

— Для чего люди одурманиваются?

— Есть один еще более страшный порок, — взволнованно пролаяла старая девица из свиты, — это прелюбодеяние!

— Тише, пожалуйста, — строго сказала Марья Петровна.

Щеки почтенной девицы, напоминавшие обычно лимон, вдруг стали приближаться к цвету апельсина. Все потупились, а Пантюша наставительно сказал:

— Апостол Павел советует и не говорить христианам о сих мерзостях!

— Вот это верно, — сказала Марья Петровна, и все поднялись, ибо миски были дочиста вылизаны, а блюдо опустошено.

Поднимаясь по лестнице, Марья Петровна сказала Лососинову:

— Меня просто тронуло, как хорошо Пантелеймон Николаевич знает катехизис.

Степан Александрович что-то промычал. Он, разумеется, не мог сказать ей, что Пантюша из всего катехизиса знал в гимназии наизусть лишь главу о седьмой заповеди, вычеркнутую батюшкой. Это был единственный случай, когда он что-то выучил из интереса к предмету, а не из боязни кола.

В это время Соврищев прошептал ему на ухо:

— Смотри скорей наверх!

Лососинов посмотрел. Хорошенькая ученица Курочкина зачем-то наклонилась, и на ее стройных ножках над самыми коленками на миг пролиловели подвязки.

Но зрелище это нисколько не умилило и не растрогало Степана Александровича. Вообще, вследствие ли испуга, причиненного инструктором, или еще отчего-то, но чувствовал он себя как-то странно.

Сев на окне в учительской, он с некоторым удивлением глядел на преподавателей, продолжавших обсуждать событие… Какая-то мысль, еще не совсем ясная, медленно созревала в нем… Раздался звонок. Учителя, ежась от холода и позевывая после завтрака, пошли на уроки.

Пантюша обычно уходил последним. Почему-то ему казалось, что начальник вообще должен делать все несколько позже подчиненных (по ассоциации с капитаном судна, который спасается последним). Когда они остались вдвоем, Степан Александрович вдруг сказал:

— Пантюша! А ведь это подлость, что мы с тобой делаем.

— То есть? — удивился тот.

— Эти люди относятся к нам серьезно, эти барышни нам доверяют, думают, что мы можем их чему-то научить, а ведь мы на самом деле только втираем очки. Мы ведь ничего не знаем… Мы не имеем никаких педагогических взглядов, мы не умеем преподавать, ни по-старому, ни по-новому… морально мы представляем из себя черт знает что… Человек, который соприкасается с детьми, должен быть чист душою… Это азбука.

— Чушь какая!.. Мне вот недавно рассказывали… Был один педагог старый, которого в округе прозвали даже святым… А когда он умер, у него в столе нашли такие открыточки…

— Ну и гадость! — вскричал Степан Александрович. — Нет, ты, пожалуйста, пойми меня… Весь урок я только думаю о том, как бы увильнуть получше от неожиданного вопроса…

— Велика штука! Я всегда говорю в этих случаях: это не вы меня должны спрашивать, а я вас… И кончено.

— И это гнусно. Ведь их все это в самом деле интересует… Они доверяют мне, я чувствую, что они уважают меня… А я играю перед ними подлейшую комедию.

— Слушай, голубчик, — с некоторым раздражением возразил Пантюша, — да ведь ты всю жизнь играл комедию… Ну для чего ты тогда потащился на фронт? Неужели действительно из-за того, что тебе захотелось спасать Россию и облегчать участь солдат? Просто думал прославиться на этом деле… Все равно, кроме своей персоны, ты никогда ничем не интересовался. Отрицал даже одно время существование других людей. Помнишь — селедкой в меня запустил?.. И все мы так… Ну, сидишь сейчас в школе, имеешь бумажку, завтрак, ну и довольно с тебя…

Степан Александрович был бледен.

— Да, — сказал он, — ты прав. Я всю жизнь играл комедию… Но теперь это пора кончить. Нельзя так жить. Это подло!

Соврищев с презрением поглядел на него.

— Не выдержала интеллигентская душа, — произнес он, — впрочем, черт с тобой!

И ушел из учительской.

В учительской было довольно холодно.

Степан Александрович дрожал мелкою дрожью… Он пошел в переднюю и надел шубу. В кармане он нашел два куска хлеба, завернутых в бумажку, — ученицы положили. Эта находка его еще больше расстроила. В шубе стало немного теплее, и, потираясь щеками о мягкий котиковый воротник, постарался он, хотя бы ради этих двух кусков хлеба, ясно представить себе, в чем задача педагогики. Но ничего не мог себе представить, кроме двухсветного гимназического зала, по которому он бегал некогда веселый в серой курточке, и еще швейцара, стоящего со звонком в ожидании надзирателя. Милое детство!

«Вот сегодня будет заседание объединения, — думал он, — может быть, что-нибудь и выяснится из обмена мнений».

* * *

Заседание было назначено в три часа и происходило в зале бывшего реального училища, почти рядом.

Соврищев и Лососинов должны были присутствовать как председатель и секретарь.

В ожидании трех часов они сидели у себя в учительской, но не разговаривали. Школа опустела. Во всем здании было тихо.

Пришла экономка интерната и принесла им по тарелке винегрета. Роскошное блюдо по тому времени.