Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

По возвращении во Флоренцию Аристотель занялся перспективой, которой очень увлекался и которой обучался в Риме под руководством Браманте, и, казалось, ни к чему другому склонности у него больше не было. Тем не менее он написал несколько портретов с натуры и два больших полотна маслом, где Адам и Ева вкушают яблоко и изгоняются из рая. Он написал их по рисункам, сделанным с росписей Микеланджело на своде римской капеллы. За эти два полотна, где все точь-в-точь было взято оттуда, больших похвал Аристотель не получил. Но больших похвал заслужил он, напротив, за все, что устроил во Флоренции по случаю приезда папы Льва, когда он вместе с Франческо Граначчи соорудил очень красивую триумфальную арку насупротив ворот аббатства, расписав ее многочисленными историями. Равным образом и при бракосочетании герцога Лоренцо Медичи он оказал в подготовке к нему большую помощь, и особенно помог он в писании некоторых перспектив для представления комедий Франчабиджо и Ридольфо Гирландайо, которые всем заправляли. Позднее он написал маслом много образов Богоматери, частично самостоятельно, частично же подражая чужим работам, и между прочим один очень похожий на рафаэлевский в Пополо в Риме, где Богоматерь накрывает младенца покрывалом. Он принадлежит теперь Филиппе дель Антелла, другой же перешел к наследникам мессера Оттавиано деи Медичи, вместе с портретом названного Лоренцо, копией портрета, написанного Рафаэлем. Многие другие картины, написанные им тогда же, были отосланы в Англию.

Однако так как Аристотель понял, что у него нет ни выдумки, ни тех знаний и хорошей основы в рисунке, которых требует живопись, и что без этого он превосходства не достигнет, то он решил заняться архитектурой и перспективой и начал писать театральные декорации на всякий представлявшийся случай, к чему он имел большую склонность. Когда же упоминавшийся епископ Трои снова вернулся к строительству своего дворца на Виа Сангалло, вести его было поручено Аристотелю, который со временем довел его, с большой для себя честью, до того состояния, в каком мы видим его и поныне.

В это время Аристотель свел большую дружбу с Андреа дель Сарто, своим соседом, у которого научился многое делать в совершенстве, изучая весьма прилежно перспективу. Это ему затем пригодилось при многочисленных празднествах, которые устраивались кружками дворян, образовавшимися в спокойной Флоренции того времени. Так, когда сообщество Котелка собиралось разыграть в доме Бернардино ди Джордано, что на Канто а Монтелоро, забавнейшую комедию «Мандрагора», прекраснейшую перспективу написали Андреа дель Сарто и Аристотель; вскоре же после этого Аристотель написал и другую перспективу для другой комедии того же автора в доме печника Якопо, что у Порта Сан Фриано. Эти перспективы и декорации, очень нравившиеся всем и в частности синьорам Алессандро и Ипполито деи Медичи, которые пребывали тогда во Флоренции на попечении Сильвио Пассерини, кардинала Кортонского, создали Аристотелю такую известность, что стали и впредь его главным занятием, и даже, как уверяют некоторые, и прозвище свое он получил из-за того, что в перспективе он поистине был таковым, каким был Аристотель в философии.

Но, как это часто бывает, общий мир и спокойствие приводят к войне и беспокойству, и с наступлением 1527 года веселье и мир превратились во Флоренции в несчастье и заботы. Ибо после изгнания Медичи и после чумы и осады многие годы пришлось жить безрадостно. А так как от художников тогда большой пользы не было, сидел и Аристотель в то время постоянно дома, учась и развлекаясь.

Когда же ко власти во Флоренции пришел герцог Алессандро и все постепенно начало проясняться, молодые люди из сообщества «Детей очищения», что насупротив Сан Марко, решили поставить трагикомедию, которую сочинил Джован Мариа Примерани по Книге Царей о смуте, возникшей из-за бесчестия Фамари. Устройство сцены и перспектив было поручено Аристотелю, и он (насколько позволяло место) построил сцену невиданной красоты. А так как помимо красивых декораций трагикомедия и сама по себе была хороша и хорошо разыграна и очень понравилась герцогу Алессандро, присутствовавшему с сестрой на представлении, их превосходительство постановил освободить ее автора, находившегося в тюрьме, с тем условием, чтобы он сочинил еще одну комедию по своему усмотрению. Так все и произошло, и Аристотель устроил в лоджии сада Медичи, что у площади Сан Марко, прекраснейшую сцену и перспективу, полную колоннад, ниш, беседок, статуй и других тому подобных затейливых вещей, до того времени в убранстве такого рода не применявшихся; все это понравилось бесконечно и весьма обогатило живопись в этой манере. Содержанием комедии была история Иосифа, обвиненного ложно в попытке совершить насилие над своей госпожой и брошенного за это в темницу, а затем освобожденного за изъяснение царского сна. И так как и это представление весьма понравилось герцогу, он приказал, когда пришло время, чтобы и по случаю его бракосочетания с мадамой Маргаритой Австрийской была представлена комедия, и чтобы Аристотель устроил сцену на Виа Сангалло в сообществе Ткачей, помещавшемся рядом с домами великолепного Оттавиано деи Медичи. Аристотель принялся за это дело с наивозможнейшими старанием, прилежанием и рвением и довел его до совершенства. А так как комедию, которую собирались разыграть, сочинил Лоренцо ди Пьер Франческо деи Медичи, он и распоряжался всей постановкой и музыкой, а так как он только о том и думал, как бы ему убить герцога, который его так любил и так ему покровительствовал, он и задумал заманить его в ловушку при постановке этой комедии.

И вот там, где кончались лестницы, ведущие к перспективе и площадке сцены, он приказал с обеих сторон куртин снесенной стены вывести новую стену в восемнадцать локтей и устроить там помещение вроде кармана, в достаточной степени вместительное, с площадкой на высоте сцены, которое должно было служить для певцов, а над первой устроить другую площадку для гравичембалов, органов и других тому подобных инструментов, которые не так легко передвигать с места на место; пустоту же на месте снесенной стены он хотел прикрыть холстом, расписанным зданиями в перспективе. Все это понравилось Аристотелю, так как обогащало сцену и оставляло площадку сцены свободной от музыкантов; но не понравилось Аристотелю то, что стропила, несущие крышу, не опирались на нижние стены, которых уже не было, и не представляли собой большой двойной и очень прочной арки, в то время как Лоренцо хотел, чтобы крыша поддерживалась только какими-то подпорками и ничем другим, что могло помешать музыкантам. Однако Аристотель, поняв, что это было ловушкой, в которой могло погибнуть много людей, ни за что не хотел согласиться с Лоренцо, который и поистине других намерений не имел, как погубить в этой западне герцога.

И так как Аристотель видел, что не сможет убедить Лоренцо своими здравыми доводами, то и решил оттуда убраться с богом. Джорджо Вазари, который хотя и был тогда еще совсем юным, но уже находился на службе герцога Алессандро под покровительством Оттавиано деи Медичи, услышал, расписывая сцену, споры и пререкания между Лоренцо и Аристотелем и удачно в них вмешался. Он слушал и того и другого и, поняв опасность предложения Лоренцо, доказал им, что, не делая арки и не создавая других помех на площадке для музыкантов, можно очень легко приспособить стропила крыши, положив вдоль стены две двойных доски длиной в пятнадцать локтей каждая, и после того как они будут прочно скреплены с другими стропилами железными скобами, сверху можно будет спокойно класть среднюю балку, и все будет держаться так же прочно, как на арке, ни в большей и ни в меньшей степени. Но Лоренцо, не желавший слушать ни Джорджо, внесшего предложение, ни Аристотеля, его одобрявшего, только и делал, что придумывал всякие придирки, по которым всякий мог догадаться о его коварных замыслах. Поэтому Джорджо, видя, что тут мог получиться величайший беспорядок и что это было не что иное, как покушение на убийство трехсот человек, заявил, что как бы там ни было, но он расскажет обо всем герцогу, чтобы тот послал все посмотреть и предусмотреть. Услышав это и опасаясь, как бы замыслы его не раскрылись, Лоренцо, наговорив много всяких слов, разрешил Аристотелю последовать предложению Джорджо; так оно и было сделано. И сцена эта была самой красивой не только из тех, которые раньше устраивал Аристотель, но из всех когда-либо устроенных и другими, ибо он сделал на ней много рельефных кулис, а в середине площади изобразил прекраснейшую триумфальную арку будто из мрамора, всю украшенную историями и статуями, не говоря уже о расходившихся перспективно улицах и многих других вещах, выполненных с прекрасной выдумкой и с невероятными старанием и прилежанием.

Затем, после того как от руки Лоренцо пал герцог Алессандро, в 1536 году герцогом стал Козимо, который избрал в супруги синьору донну Леонору Толедскую, женщину поистине редчайших качеств и столь великих и несравненных достоинств, что без всякой натяжки ее можно было бы уподобить, а может быть, и предпочесть любой знаменитейшей и славнейшей жене древних времен. И по случаю бракосочетания, состоявшегося 27 июня 1539 года, Аристотель устроил в большом дворе палаццо Медичи, там, где фонтан, еще одну сцену, изображавшую Пизу, в которой он превзошел сам себя, внеся новые улучшения и разнообразие, недаром невозможно и перечислить большего разнообразия разного рода окон и дверей, дворцы с более причудливыми и необыкновенными фасадами улиц и далей, наилучше сокращающихся и выполняющих все, что полагается по всем правилам перспективы. Помимо этого, он изобразил и наклонную колокольню собора, купол круглого храма Сан Джованни и другие памятники этого города. О лестницах, которые он там устроил, и о том, как они всех обманули, особо говорить не буду, чтобы никому не показалось, что я говорю то, что уже было сказано; скажу только, что та, которая как будто поднималась снизу на площадку, в середине была восьмигранной, а по бокам четырехугольной, но в ее простоте было и величайшее мастерство, ибо она придавала такое изящество расположенной наверху перспективе, что ничего лучшего в подобном роде увидеть было невозможно. И тут же он очень хитро устроил деревянный фонарь в виде арки позади всех изображенных зданий, в которых было устроено солнце из стеклянного шара с кипяченой водой высотой в один локоть, за которым были помещены два зажженных светильника, отчего оно сияло так, что освещало и небо на сцене, и перспективу и поистине казалось живым и настоящим солнцем. И солнце это, скажу я вам, было украшено кругом золотыми лучами, покрывавшими весь задник, и при помощи небольшой лебедки его поднимали постепенно так, что в начале комедии казалось, что солнце восходит, после чего оно поднималось до шелыги арки, а затем опускалось таким образом, что к концу представления было близко к закату и заходило.

Сочинителем комедии был Антон Ланди, флорентийский дворянин, а интермедией и музыкой ведал весьма талантливый и тогда еще молодой Джован Баттиста Строцци. Но так как о других вещах, украшавших это представление, об интермедиях и музыке писалось тогда достаточно, я упомяну лишь о тех, кто участвовал в некоторых живописных работах, отметив, что все остальное там сделали названный Джован Баттиста Строцци, Триболо и Аристотель.

Боковые стенки под сценической площадкой были разделены на шесть частей, и в каждой части было по картине высотой в восемь локтей и шириной в пять, окруженной рамкой шириной в один и две трети локтя, которая служила фризом вокруг картин, с карнизом, примыкавшим к самому полотну и образуя четыре тондо, расположенных крестообразно с двумя латинскими изречениями на каждую историю, а кроме того, там были и приличествующие эмблемы. Сверху кругом проходил фриз из лазурной каймы, за исключением тех мест, где была перспектива, а еще выше полог, также из каймы, закрывал весь двор, и на этом фризе из каймы над каждой картиной были гербы славнейших родов, находившихся в родстве с семейством Медичи. Итак, начиная с востока от сцены, на первой истории рукой Франческо Убертини, прозванного Бакьяккой, было изображено Возвращение из изгнания Великолепного Козимо деи Медичи, эмблемой были две голубки на золотой ветке, а на фризе был герб герцога Козимо. На второй картине, написанной им же, было Отправление Великолепного Лоренцо в Неаполь; эмблема – пеликан, а герб – герцога Лоренцо, то есть семейства Медичи и Савойского дома. На третьей картине, написанной Пьер Франческо ди Якопо ди Сандро, было изображено прибытие папы Льва X во Флоренцию и то, как граждане города несут его под балдахином; эмблема – протянутая рука, а герб – герцога Джулиано, то есть Медичи и Савойи. На четвертой картине им же написано Взятие Бьеграссы синьором Джованни и то, как он выезжает из города победителем; девизом была молния Юпитера, а герб герцога Алессандро, то есть Австрии и Медичи. На пятой папа Климент коронует в Болонье Карла V; эмблемой там была змея, кусающая собственный хвост, а гербы – Франции и Медичи. Писал ее Доменико Конти, ученик Андреа дель Сарто, показавший себя не очень-то стоящим, так как молодые живописцы, услугами которых он собирался попользоваться, ему не помогли, ибо заняты тогда были все и хорошие, и плохие мастера; почему над ним и посмеялись, подобно тому, как он, возомнив о себе, не раз по недомыслию своему смеялся над другими. На шестой истории и последней с этой стороны рукой Бронзино был изображен диспут, который вели в Неаполе перед лицом императора герцог Алессандро и флорентийские изгнанники, там же были река Себето и много фигур; картина была прекраснейшей, лучшей из всех; эмблемой была пальма, а герб был испанский. Насупротив Возвращения Великолепного Козимо, то есть с другой стороны, было благополучнейшее рождение герцога Козимо; эмблемой был феникс, а герб – города Флоренции, то есть красная лилия. Рядом было возведение или, точнее говоря, избрание его же в герцогское достоинство; эмблемой был кадуцей Меркурия, а на фризе герб начальника крепости; историю эту нарисовал Франческо Сальвиати, а так как ему в эти дни нужно было уехать из Флоренции, ее превосходно закончил Карло Портелли из Лоро. На третьей были изображены три гордых оратора из Кампаньи, изгнанных римским сенатом за их дерзкое требование, как об этом рассказывает Тит Ливий в двенадцатой книге своей Истории; в данном случае подразумевались три кардинала, предпринявшие безуспешную попытку лишить власти герцога Козимо; эмблемой был крылатый конь, герб – Сальвиати и Медичи. На следующей было взятие Монтемурло, эмблемой была египетская сова на голове Пирра и герб родов Сфорца и Медичи; картину эту написал Антонио Доннино, живописец, в работе очень смелый; на заднем плане была изображена стычка всадников так прекрасно, что картина эта, написанная художником, почитавшимся слабым, оказалась гораздо лучше работ некоторых других, которые были стоящими только на словах. На следующей был изображен герцог Козимо, получающий от его кесарского величества регалии и знаки герцогского достоинства; эмблемой была сорока с веткой лавра в клюве, а на фризе был герб домов Медичи и Толедо, написал же ее венецианец Баттиста Франко. На последней из всех картин было изображено бракосочетание того же герцога Козимо в Неаполе; эмблемой были две галки, древний свадебный символ, а на фризе был герб дона Педро Толедского, неаполитанского вице-короля, и картина эта, написанная рукой Бронзино, была выполнена с таким изяществом, что превосходила, как и первая, все остальные. Тем же Аристотелем был устроен фриз над лоджией с другими историями меньших размеров и гербами, весьма понравившийся его превосходительству, отозвавшемуся о нем очень одобрительно и щедро художника за все вознаградившему.

А после этого, почти ежегодно, он на Масленицу устраивал представление комедий с перспективами, так как в этом роде живописных работ Аристотель приобрел такую опытность и такую помощь, полученную им от природы, что возымел намерение написать об этом в поучение другим; но, поскольку дело это оказалось более трудным, чем ему казалось, он его оставил, в особенности же потому, что позднее управители дворца заказывали такие работы Бронзино и Франческо Сальвиати, как об этом будет рассказано на своем месте.

И вот, видя, что прошло немало лет, в которые он заказов ни от кого не получал, Аристотель отправился в Рим к своему двоюродному брату Антонио да Сангалло.

Тот принял его приветливо и тотчас же по его приезде поручил ему надзор за несколькими постройками с содержанием десять скудо в месяц, а затем послал его в Кастро, где он пробыл несколько месяцев на службе у папы Павла III, надзирая за большей частью тамошнего строительства по проекту и указаниям Антонио. И хотя Аристотель с малых лет вырос вместе с Антонио и привык обращаться с ним слишком попросту, говорят, что Антонио держал его от себя на расстоянии, так как тот никак не мог приучиться говорить ему «вы», так что всегда обращался на «ты», даже в присутствии папы, не говоря уже о синьорах и дворянах, так, как поступают еще иные флорентинцы, привыкшие по старинке всем говорить «ты», будто они из Норчи, не умея приспособляться к современной новой жизни, как это делают другие и как по привычке передается от одного к другому. И всякому понятно, что это казалось странным Антонио, привыкшему к уважению со стороны кардиналов и других высокопоставленных лиц. Когда же жить в Кастро Аристотелю надоело, он попросил Антонио вызвать его обратно в Рим; на это Антонио ответил, что сделает это очень охотно, если только тот будет вести себя с ним по-другому и более вежливо, особенно в присутствии вельмож.

Однажды на Масленице Руберто Строцци решил устроить кое-кому из синьоров, с ним друживших, прием в своем доме в Риме с представлением комедии, для которой Аристотель написал в большой зале перспективу (насколько позволяло тесное помещение) так прекрасно, красиво и изящно, что в числе других кардинал Фарнезе был не только восхищен, но и поручил ему написать такую же в своем дворце Сан Джорджо, где теперь Канцелярия, в одной из зал второго этажа, выходящих в сад, однако так, чтобы она была постоянной, чтобы он мог ею пользоваться при любом его желании и надобности. Так, перспективу эту Аристотель и выполнил, вложив в нее все знания, которыми он обладал, и как только мог лучше, безмерно угодив и кардиналу и художникам. Рассчитаться с Аристотелем кардинал поручил мессеру Курцио Франджипане, и тот, желая выполнить поручение добросовестно, но в то же время и не переплачивать, попросил Перино дель Вага и Джорджо Вазари оценить работу. Перино был очень доволен, так как имел зуб против Аристотеля и сердился за то, что тот написал перспективу, которую, по его мнению, следовало поручить ему, как состоящему на службе у кардинала; поэтому он был полон и страха и зависти и в особенности потому, что кардинал в эти дни пользовался услугами не только Аристотеля, но и Вазари, которому он заплатил тысячу скудо за роспись фреской в течение ста дней залы Парко Майори в Канцелярии. И вот по этой причине Перино собирался оценить упомянутую перспективу Аристотеля так низко, чтобы он пожалел о том, что за нее взялся. Аристотель же, узнав, кто будет производить оценку его перспективы, сам пошел к Перино и перво-наперво начал по своей привычке ему тыкать, так как они были товарищами с юности. А Перино, который и до того был не в духе, пришел в ярость и чуть не раскрыл, незаметно для самого себя, весь свой злой замысел. Когда же Аристотель рассказал все Вазари, Джорджо сказал ему, чтобы он ни в чем не сомневался, так как может быть уверен, что несправедливо с ним не поступят. Когда же после этого Перино и Джорджо остались вдвоем для решения порученного им дела, Перино, как старший, заговорил первым, начав с порицаний перспективы, утверждая, что работа не стоила и нескольких байокко и что Аристотель получал деньги ни за что, а так как ему оплатили его помощников, то ему уже переплатили с лихвою. А к этому он добавил: «Если бы работа эта была поручена мне, я выполнил бы ее по-другому, с другими историями и украшениями, чем он, но кардинал всегда потворствует тем, кто ему приносит мало чести». Из этих и других слов Джорджо заключил, что Перино скорее нужно было выместить на Аристотеле обиду, причиненную ему кардиналом, чем с дружеским участием добиться признания трудов и способностей честного художника. И он начал мягко уговаривать Перино такими словами: «Хотя я и не очень разбираюсь в подобных работах, но я тем не менее видел кое-что, сделанное теми, кто умеет это делать, и мне кажется, что и эта выполнена очень хорошо и стоит многих скудо, а не нескольких байокко, как вы говорите, и, как мне кажется, будет нечестным, если тот, кто сначала за столом чертит на бумаге, а затем выполняет в больших размерах в перспективе столько разных вещей, получит за ночные труды и тем более за многонедельную работу столько, сколько платят поденщикам, у которых не устают ни голова, ни руки, а немного устает лишь тело, так как для них достаточно только воспроизводить, не ломая себе голову, как ломал Аристотель, а если бы сделали ее вы, Перино, снабдив ее, как вы говорите, большим числом историй и украшений, вы, быть может, не вычертили бы ее с тем мастерством, с каким это сделал Аристотель, который, как мудро признал кардинал, в таком роде живописи лучший мастер, чем вы. Но подумайте и о том, что в конце концов, вынося суждение отрицательное и несправедливое, вы принесете ущерб не Аристотелю, а искусству и добродетели, а больше всего собственной душе, уклонившись из-за личной неприязни с честного пути, не говоря уже о том, что тот, кто признает работу хорошей, будет порицать не ее, но немощь нашего суждения, а возможно, и наш злой и дурной характер. Ведь тот, кто старается понравиться кому-нибудь, возвеличивая свои произведения, или же отомстить за какую-либо обиду, принижая или порицая чьи-либо хорошие работы, тот в конце концов и Богом и людьми будет признан таким, каков он и есть в действительности, то есть злым, невежественным и дурным. Представьте себе только, что подумали бы вы, выполняющий в Риме столько работ, если бы увидели, что к вашим работам относятся так, как к другим относитесь вы. Встаньте, прошу вас, на место бедного старика, и вы увидите, насколько вы уклонились от чести и от разума». Эти и другие слова, которыми Джорджо ласково уговаривал Перино, возымели такую силу, что оценка была произведена честно и Аристотель остался доволен. И с этими деньгами, полученными за картину, посланную во Францию, как об этом говорилось вначале, и с остатками сбережений он радостно возвратился во Флоренцию, несмотря на то, что его друг Микеланджело собирался воспользоваться его помощью на строительстве, которое римляне начали в Капитолии.