Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

Блаженным же можно назвать всякого, кто, находившись у него на службе, работал под его руководством, ибо я убедился в том, что любой из его последователей достиг в жизни почетного пристанища. Поэтому-то все те, кто будет подражать его трудолюбию в искусстве, удостоятся почестей мирских, а те, кто уподобится ему святостью своих нравов, — награды небесной.

Бембо написал для него следующую эпитафию:

D. O. M. Raphaeli. Sanctio. loan. F. Urbinat. Pictori. Eminentiss. Veterumq. Aemulo Cuius. Spiranteis. Prope. Imagineis Si. Contemplere Naturae. Atque. Artis. Foedus Facile. Inspexeris Julii II et Leonis X. Pontt. Max. Picturae. et. Architect. Operibus Gloriam. Auxit Vixit. An. XXXVII. Integer. Integros. Quo. Die. Natus. Elst. Eo. Esse. Desiit. VIII. Id. April MDXX Ille hie est Raphael timuit quo sospite vinci Rerum magna parens et moriente mon. [95]

95

Господу Всеблагому Великому.

Рафаэля Санцио сына Джованни Урбинского,

выдающегося живописца, соперника древних,

почти что дышащие образы

созерцая,

союз природы и искусства

постигнешь без затрудненья.

Юлия II и Льва X первосвященников

своими живописными и архитектурными творениями

усугубил он славу,

Прожив XXXVII лет точно-преточно,

ибо в тот день, когда он родился, в тот же и скончался

VIII апреля MDXX.

Здесь лежит Рафаэль, кем опасалась Природа

стать побежденной навек и умереть вместе с ним.

А граф Бальдассаре Кастильоне написал о его смерти так:

Quod lacerum corpus medica sanaverit arte, Hippolytum Stygiis et revocarit aquis, Ad Atygias ipse est raptus Epidaurius undas; Sic precium vitae mors fuit artifici. Tu quoque dum toto laniatam corpore Romam Componis miro, Raphael, ingenio. Atque Urbis lacerum ferro, igni, annisque cadaver Ad vitam, antiquum jam revocasque decus; Movisti superum invidiam, indignataque mors est, Те dudum extinctis reddere posse animam; Et quod longa dies paullatim aboleverat, hac te Mortali spreta lege parare iterum. Sic miser heu! prima cadis intercepte juventa, Deberi et morti nostraque nosque mones. [96]

96

В древности врач Эпидаврский, обмыв Ипполитовы раны Стикса холодной водой, страждущего исцелил. Вскоре, однако, сам врач поглощен был водами Стикса и за спасенную жизнь жизнью своей заплатил. Ныне ж и ты, Рафаэль, истерзанный Вечный город гением чудным своим вновь оживить пожелал. То, что много веков истреблялось огнем и железом - Рима былую красу — снова задумал вернуть. Тем возмущенная Смерть, подстрекаема завистью черной, сил презирая расцвет, жизнь отняла у тебя. Горе! Ушедший от нас столь рано в цветущие годы напоминает и нам о неизбежном конце.

Жизнеописание Гульельмо да Марчилла, французского живописца и мастера витражей

В те самые времена, когда Бог наградил искусства наши величайшим счастьем, каким только могли они обладать, процветал и француз Гульельмо да Марчилла, который за постоянное проживание в Ареццо и за приверженность к этому городу, который он, можно сказать, избрал своей родиной, всеми почитался и назывался аретинцем. Ведь, в самом деле, из всех преимуществ, даруемых талантом, есть и такое, что любому человеку, будь он родом из чужих и далеких краев и сыном, пусть даже варварского и неведомого народа, но лишь бы дух его обладал талантом, а руки ловкостью в каком-нибудь хитроумном деле, стоит ему только появиться в любом городе, куда он забрел и где он как новинку показал свое мастерство, как тотчас же плоды его таланта возымеют силу такую, что, передаваясь из уст в уста, в короткое время имя его становится известным и качества его приобретают величайшую ценность и признание. И с очень многими, покинувшими свою далекую родину, чтобы попытать счастья у народов, ценителей талантов и чужеземцев, случается часто, что за их добрые нравы их так обласкают и признают, что, позабыв свое родное гнездо, они выбирают себе новое и другое для последнего отдохновения.

Так избрал Ареццо последним своим гнездом Гульельмо, который в юности своей обучался во Франции искусству рисунка, а вместе с тем занимался и оконными витражами, где в цветных его фигурах единства было не меньше, чем если бы они были исполнены самой что ни на есть красивой и пригодной для этого масляной живописью. У себя на родине он, поддавшись уговорам некоторых своих друзей, оказался замешанным в смерти одного их врага и потому принужден был во Франции надеть монашескую рясу ордена св. Доминика, дабы избежать суда и наказания. И хотя он и оставался в ордене, он все же никогда не бросал занятий искусством, а, наоборот, продолжая их, достиг высшего совершенства.

По приказанию папы Юлия II Браманте Урбинскому было поручено в одном из дворцов вставить большое число витражей. Наведя справки о наиболее выдающихся мастерах, в числе прочих, занимавшихся этим делом, он узнал, что во Франции некоторые создавали чудные вещи, образец которых он увидел у французского посла, ведшего тогда переговоры при дворе его святейшества и имевшего в оконной ставне своего кабинета фигуру, сделанную из куска белого стекла с бесчисленным множеством разных красок, вставленных в самое стекло. Тогда по распоряжению Браманте написали во Францию, чтобы эти мастера явились в Рим, причем им были предложены хорошие условия. И когда французский мастер Клавдий, возглавлявший это искусство, узнал об этом, он, зная превосходство Гульельмо, хорошими обещаниями и деньгами без труда уговорил его уйти от монахов, так как из-за испытанных неприятностей и из-за обычного между монахами завистничества он ушел бы от них по собственной воле раньше, чем мастеру Клавдию пришлось бы его оттуда вытягивать. И вот приехали они в Рим, сменив ризы св. Доминика на ризы св. Петра.

Браманте сделал тогда два окна из травертина в папском дворце, в зале, что перед капеллой, украшенной ныне сводами Антонио да Сангалло и чудесной лепниной, выполненной руками флорентийца Перино дель Вага. Витражи для этих окон и были сделаны мастером Клавдием и Гульельмо, но позднее, при осаде Рима, они были разбиты для использования свинцовых оправ на пули для аркебузов, а были они несомненно дивными. Помимо этого бесчисленное их множество сделали они для папских покоев, но и с ними стряслось то же, что и с двумя первыми, и ныне только и можно увидеть один-единственный в зале с рафаэлевским пожаром, что под башней Борджа; на этом витраже изображены ангелы, несущие герб Льва X. Два витража сделали они и в церкви Санта Мариа дель Пополо в задней капелле Богоматери, с историями из ее жизни, — работы этого мастера, удостоившиеся величайшего одобрения и доставившие ему не только известность и славу, но и жизненное благополучие.

Однако мастер Клавдий был весьма беспорядочен в еде и питье, как у этого народа принято (а в римском воздухе это вещь губительная), и занемог он горячкой такой жестокой, что через шесть дней отошел к иной жизни. Оставшись, таким образом, одиноким и как бы покинутым своим товарищем, Гульельмо уже самостоятельно расписал витраж Санта Мариа дель Анима, немецкой церкви в Риме. И это стало причиной того, что Сильвио, кардинал кортонский, предложил ему заказ и договорился с ним, чтобы он на его родине в Кортоне выполнил несколько витражей и других работ. И потому он увез его с собой на жительство в Кортону, и первой его там работой был фасад его дома, выходивший на площадь и расписанный им светотенью с изображениями Кортона и других первых основателей города. После чего кардинал, убедившись в том, что Гульельмо и мастер в своем деле наилучший, и человек не в меньшей степени хороший, заказал ему в кортонской приходской церкви витраж для главной капеллы, где тот изобразил Рождество Христово и Поклонение волхвов.

Гульельмо был остроумен, талантлив и весьма опытен в изготовлении витражей, в особенности же в распределении красок таким образом, чтобы передние фигуры были светлыми, а более дальние становились постепенно более темными, и в этом отношении был он редкостным и поистине превосходным мастером.

При расцветке же их он проявлял самый лучший вкус, и фигуры у него были настолько подчинены целому, что они постепенно удалялись так, что не сливались ни с архитектурой, ни с пейзажем и казались написанными на доске или же, скорее, казались рельефными. При выполнении историй с богатыми и удачно распределенными композициями он обнаруживал изобретательность и разнообразие и так упростил способ выполнения картин из кусков стекла, что людям, не владевшим его опытом и сноровкой, оно казалось, да и в самом деле было, делом труднейшим.

Рисунки для своих росписей по стеклу он изготовлял с таким правильным расчетом и в таком порядке, что свинцовые и железные спайки, пересекавшие их в тех или иных местах, приходились у него на сочленения фигур и на складки тканей и были не только незаметны, но придавали всему такое изящество, что не сделаешь и кистью — так умел он обращать нужду в добродетель. Для наложения теней на стекла перед обработкой их огнем Гульельмо пользовался всего двумя сортами красок: одной — из железных стружек и другой — из медных. Первой, железной и черной, он оттенял одежду, волосы и архитектуру, а второй (а именно медной, дающей каштановый цвет) — тела. Часто пользовался он и твердым камнем, который выписывают из Фландрии и Франции и называют ныне аматитный камень. Он красного цвета и часто применяется для полировки золота: сначала его толкут в бронзовой ступке, а затем растирают железом на медном или латунном листе; смешанный с камедью, он на стекле выглядит божественно.

Когда Гульельмо впервые приехал в Рим, он, будучи опытным в других вещах, рисунком хорошо не владел. Но, почувствовав в нем необходимость, он, хоть и был уже в летах, начал учиться рисовать и постепенно делал в этом успехи, что видно и по его витражам во дворце упоминавшегося кортонского кардинала, и в другом загородном дворце, а также по глазку с изображением герба папы Льва X в упоминавшейся приходской церкви, на переднем фасаде по правую руку, как войдешь в церковь, а равным образом и по двум окошечкам в монастыре сообщества Иисуса, где на одном — Христос, а на другом — св. Онуфрий: работы эти сильно отличаются от первых и гораздо их лучше.

И вот, когда он, как было рассказано, жил в Кортоне, в Ареццо умер некий Фабиано, сын аретинца Стаджо Сассоли, отличнейший мастер крупных витражей. И потому попечителям кафедрального собора пришлось три витража в главной капелле, в двадцать локтей каждый, заказать Стаджо, сыну названного Фабиано, и живописцу Доменико Пекори. Когда же витражи эти были закончены и поставлены на место, аретинцам они не очень понравились, хотя и были сделаны хорошо и заслуживали скорее одобрения, чем порицания. И случилось так, что как раз в это время мастер Лодовико Беллини, превосходный врач и один из первых управителей города Ареццо, отправился в Кортону лечить мать упоминавшегося кардинала. Там он весьма сблизился с упоминавшимся Гульельмо, с которым он в свободное время с большим удовольствием вел беседы, равным же образом полюбил названного врача и Гульельмо, именовавшийся тогда приором, так как ему только что был пожалован доход с одного приората. И вот как-то задал он вопрос Гульельмо, не поехал бы он с благословения кардинала в Ареццо, чтобы сделать там кое-какие витражи; тот обещал ему приехать и с разрешения и благословения кардинала туда отправился. И там Стаджо, о котором говорилось выше, расставшись со своим напарником Доменико, взял Гульельмо к себе в дом, и тот, для почину, в витраже капеллы Альберготти, посвященной св. Люции, в аретинском епископстве изобразил эту самую святую и св. Сильвестра столь отменно, что работу эту поистине можно принять за сделанную не из цветных и прозрачных стекол, а из наиживейших фигур или по крайней мере за дивную и достойную похвал живопись, ибо, не говоря о мастерской передаче тела, стекло там расслоено, то есть снят верхний слой и окрашен в другой цвет, как, например, на красное стесанное стекло наложен желтый слой, а на голубое — белый и зеленый; таким трудным способом в этом деле можно творить чудеса.