Жнецы Страданий

На лестнице послышалось шарканье и натужное кряхтенье. А через пару мгновений в башню, едва дыша, ввалилась Нурлиса. Платок с головы у нее сполз, руками бабка цеплялась за каменные стены и, зайдя, замерла в проеме, пытаясь отдышаться и одновременно с этим тряся кулаком.

– Ты… кобылища молодая… совсем очумела… бабку старую…

Она тяжело опустилась на сундук, обмахиваясь подолом передника.

– У-у-у, племя беззаконное! Иль я вам коза молодая – по лестницам скакать? Чего глазами лупаешь? Я тебя еще у конюшен заприметила! Медом вам, что ли, эта башня помазана? Ну? Чего молчишь? Иль передумала заместо колокола висеть?

Старуха, кряхтя, подняла вожжи и потрясла ими перед носом Лесаны.

– А ну, вставай!

– Не хочу, – глухо отозвалась та. – Ничего не хочу.

И уткнулась лбом в коленки.

– Как это «не хочу»? – закипятилась Нурлиса. – А кто хочет? Я, что ли, хочу каждый светлый день дрова таскать и печи топить, да вам, олухам, сопли подтирать? Надо оно мне, старой, в мыльнях и подмывальнях порядок наводить, а? Чего еще удумала?

Девушка в ответ глухо застонала, изнывая от нежелания говорить, объяснять, оправдываться. Ей сейчас более всего хотелось забиться в какой-нибудь угол и сидеть там, не видя, не слыша, молча.

– Ты что это? – Голос старухи разительно переменился, сделавшись из сварливого озабоченным, даже растерянным. – Случилось что у тебя? Я-то, дура старая, решила, ты от тоски по подружайке вздернуться решила. А тут, гляжу, дело иное. Ну-ка, говори! Как есть говори, молчунья треклятая!

И сухие руки затрясли выученицу.

– Не из-за нее я… – ломким голосом ответила та и опять отвернулась.

– Поняла я уже, что не из-за нее. Я хоть и дура старая, но… не дура!

Лесана молчала и кусала губы. Ну как этой бабке сказать то, что и вспоминать-то стыдно?!

– Что молчишь, как немая? Ссильничали? Ну, говори! – Карга снова ее встряхнула.

Девушка безмолвствовала.

– Кто?

Послушница упорно молчала. Бабка опять взялась ее тормошить, крича:

– Говори, кто это сделал? Кто?

Ответа не последовало, поэтому Нурлиса схватила послушницу за рукав:

– А ну-ка, пошли к Главе, он насильнику мигом виру учинит. Никому не позволено тут девок против воли брать! Никому!

– Донатос это… – прошелестело едва слышно.

– Донатос? – Старуха рухнула на сундук рядом с выученицей, словно подкошенная. – Донатос? Вот же упырь! Труповод окаянный! К Главе, ныне же! А ну, пошли!

Она вздернула несчастную на ноги и поволокла к лестнице.

– Нет! Бабушка, нет!!!

В голосе девушки было столько отчаяния, что старуха застыла.

– Бабушка, миленькая, не говори никому! – взахлеб тараторила послушница. – Тут парни одни, каково мне между ними быть – девке пользованной? Как я Нэду позор этот расскажу, как остальным креффам? Все пальцем в меня тыкать будут – выученицу ратоборца, как… как… Какой из меня вой после этакого? Как оплеванная ходить буду.

Она закончила почти шепотом, но старая поняла. Цитадель – мирок крохотный, в котором всяк всякого знает. Каково будет девке с этакой славой? Кто смеяться будет, а кто жалеть. И то и другое – горше полыни.

– Ну, ну, успокойся, не скажу, не скажу я никому. Ты настойку-то хоть пьешь?

Лесана кивнула.

– И то ладно. Ох, горе горькое… Идем, идем, милая.

Дико было слышать от едкой Нурлисы эти ласковые уговоры, но выученица словно плавала в вязком киселе. Бабка взяла послушницу под руку и подтолкнула к выходу из башни. Девушка спускалась по темной лестнице, и душу снова сковывало холодное оцепенение. И пуще прежнего болело и ныло тело.

Нурлиса, глядя, как неловко переступает по ступенькам несчастная, зло поджимала губы. По этой неровной, полной скрытого мучения походке все было ясно и без слов.

Через двор шли медленно. Лесана вся как-то сжалась, словно став ниже ростом, ссутулилась и смотрела под ноги.

– Вот ты где, значит, – раздался голос откуда-то справа.

Девушка вздрогнула и вскинулась.

Около конюшен стоял Дарен, скрестив на груди руки.

– Все выученики собрались, одной тебя нет. И сколько мы должны по Цитадели как псы бегать, во все углы заглядывая?

– Наставник… – залопотала Лесана, понимая, что ныне не сможет не то что бегать, но даже сидеть без боли.

– Ах ты, мордоворот! Бегают они! А то, что я, бабка старая, уже который день как собака рыщу, помощника прошу – так вам то без интересу? Вам бы бегать, да? – Нурлиса наступала на Дарена, поправляя на голове платок. – Так и знай, девку тебе в эту седмицу не отдам! Не мысли даже! Нэд ее отослал мертвецкие драить? Ну, так мертвецам все одно – в грязи ли, в чистоте ли лежать. А я – человек живой, мне помощь потребна! Котлы, вон, сколько уже не чищены стоят? Дров наносить? Прибрать помочь? Бегают они…

Дарен даже попятился от этакого натиска.

– Да угомонись ты, вот же заноза! – выругался он наконец. – Я покамест крефф ее, прежде чем девку припрягать, хоть бы слово мне молвила.

– Ах, слово тебе! Ишь, шишка великая! Крефф он! Я свое слово Нэду молвила. Он сказал, бери кого хошь, только отстань. Я и взяла, кто первая под руку попалась. Иль мне всю Цитадель обежать надо было и у всех позволения спросить? А?

Дарен сплюнул и махнул рукой:

– Ну, старая… Есть же ехидны! Седмицу пусть работает, раз Глава дозволил. А потом чтобы передо мной стояла. Поняла?

– Тьфу на тебя, – ответила бабка и поковыляла прочь, толкая Лесану в спину. – Иди, иди, ишь, еле ноги переставляет.

…В душном царстве Нурлисы девушка тихо осела на скамью и уткнулась носом в старую тканку.

– Пореви, пореви, доченька. – Головы коснулась сухая старческая ладонь. – Пореви, милая, легче станет.

Но слез не было. Выученица лежала, скорчившись, отвернувшись лицом к стене, и чувствовала только болезненную пульсацию внизу живота. Она не понимала, сколько так лежит. Долго-долго старуха гладила ее по волосам. Потом куда-то ушла. Время от времени ее шаркающая походка доносилась эхом. Скрежетала заслонка печи, стучала кочерга, трещали поленья, кто-то приходил и уходил. Девушка плавала в забытьи между сном и явью, то выныривая, то вновь погружаясь с головой.

Иногда старуха подходила к скамье, тяжко вздыхала, но, ничего не говоря, уходила. Потом подносила Лесане воды в деревянном ковше или сухарик, но та лишь качала головой и снова отворачивалась. Говорить, думать, есть, пить не хотелось.

– Вот ты дуреха, – подсаживалась к ней Нурлиса. – Поплачь, горе-то со слезами выходит. Сердце молодое живучее. Страдает остро, но и утешается быстро. Вот будет парень рядом хороший, и схлынет все…

Лесана вскинулась на своем ложе.

– Не надо мне никаких парней. Меня от одного запаха их блевать тянет, – со злостью прошипела она и снова отвернулась.