Жопа

— И засветиться? Нет уж, в эту сторону нам пока лучше не рыпаться. Разве что, кого-нибудь постороннего к ней заслать.

— Ладно, подумаем. У тебя, часом, опохмелиться ничего нет?

— Сейчас посмотрю — если всё ночью не выпил, тогда найдется.

Сталкер нагнулся к стоящей под столом бутылке и тут же услышал Федин голос, уловив в нём почти милицейские интонации:

— Так! Кое в чём ты мне, однако, наврал. Только не нервничай, а то, ненароком, пулю в зад себе всадишь. В реке, говоришь, шпалер?

Сталкер выпрямился. Надо ж было умудриться забыть про «дуру» за поясом!

— А это я, Федя, для себя приберёг, на самый хреновый случай. Тебя в долю не приглашаю — ты, если что, можешь на тачке с моста сигануть.

После распития остатков коньяка и похода за самым дешёвым портвейном, напоминавшим по вкусу денатурат, обильно разбавленный протухшим лет десять назад столовским компотом, Федя собрался с мыслями и на едином духу высказал Сталкеру все свои претензии. По его словам выходило, что Сталкер являет собой наипервейшую сволочь, пожалевшую пули для друга. Эту характеристику он обосновал рассуждениями о том, что смерть от пули легка, безболезненна и элегантна, в то время как разбиваться на машине — больно, мучительно и пошло. В завершении речи Федя заявил, что он, лично, не только не пожалел бы для Сталкера пули, но, кроме того, перед самоубийством завещал бы ему машину.

— На фига мне твоя машина, если я уже раньше тебя застрелился? — возражал Сталкер и обзывал Федю бессовестным вымогателем.

Дальше дискуссия перешла в область сравнительного анализа смертей — по степени их лёгкости и приятности. Здесь мнения также разошлись — Федя считал самым лучшим способом вскрытие вен в горячей ванне, а Сталкер — морфиновую передозировку.

— Барбитураты тоже годятся, — заметил он. — Засыпаешь — и не просыпаешься.

— Ты сам, что ли, пробовал? — усомнился Федя.

— Почти. Однажды передознулся — и чуть не отъехал. Но это — другое. Когда не нарочно, тогда страшно становится, и дураком себя чувствуешь — мол, вот ведь, кретин, хотел кайфануть, а вместо того — каюкнешься. А если сознательно хочешь отъехать, то ни страха, ни досады, ни рвотного рефлекса быть не должно — растворяешься в мире, а мир растворяется в тебе.

— Тоже мне, теоретик суицида! — фыркнул Федя. — А как ты считаешь, Дядя Вася легко умер?

— Спроси у него при встрече, — пробурчал Сталкер и вдруг перешёл на шёпот. — Тише! Ника проснулась! Про Дядю Васю при ней — ни слова!

Предупреждение запоздало. Может быть, Ника услышала их разговор, а, может, совпадения, всё-таки, иногда случаются, но, так или иначе, фраза, произнесённая ею, как нельзя более прямо касалась затронутой темы:

— Это я убила Дядю Васю.

11

— Сталкер, ты страшный человек, — сказал Федя, когда «Вольво» в очередной раз увязла в грязи. — Ты — маньяк! Тебя как зациклило на этом проклятом фильме, так всё! Хоть потоп, хоть цунами, хоть моровая язва — хоть бы хны! Главное — фильм! Вылазьте, толкать будете!

— Лучше бы ты «Уазик» взял, — поворчал Сталкер. — Твоё порождение скандинавского социализма — не для наших дорог. Ника, вытряхивайся тоже — с тобой это шведское чудо на целых полсотни кэгэ тяжелее.

Назвать дорогой ухабистый путь, ведущий на станцию с плохо запоминающимся названием — не то чего-то там «бай», не то кого-то там «туй» — просто не поворачивался язык. К тому же, прошедший ливень местами превратил этот путь в болото, а Сталкера и Студента — в помесь белорусских партизан с волжскими бурлаками. Короче, куда не плюнь — везде сплошной Интернационал.

Поездке в означенный «туй-бай» предшествовали продолжительные дебаты, на протяжении которых Сталкер сначала настаивал, затем требовал, потом угрожал и, под конец, уже упрашивал:

— Ну, Федя, ну осталось-то всего ничего! Из «натуры» одна только сцена на вокзале. Пара сцен в студии, монтаж, озвучка — и шабаш! Давай напряжёмся, а?

— Ты в своём уме — на вокзал сейчас лезть? — кричал Федя. — Там ментов — выше крыши! Прикопаются — чего, мол, снимаете, где разрешение? — ещё загребут, а там, не дай бог, узнается, что мы с Дядей Васей знакомы были. И — понеслась душа в рай!

— Ну, можно не на вокзале, а на каком-нибудь полустанке. Нам ведь что нужно — рельсы, вагоны, зал ожидания. Даже и лучше — она же у нас из провинции едет, без денег, на перекладных. Начальнику станции сунем письмо, с печатью и Гришиной подписью, что снимаем какую-то лабуду по заказу железной дороги. Через день про нас только и вспомнят — были киношники, увековечили полустанок, а кто и откуда — чёрт разберёт.

Федя долго пыхтел и сопел, отпаиваясь от шока, вызванного Никиным заявлением. С заявлением, впрочем, всё оказалось довольно просто — с немалым трудом вернув на место отвисшие челюсти и вылезшие на лоб глаза, они вдвоём насели на Нику и выяснили, что она мнит себя долбаной носительницей неких долбаных злотворных эманаций, создающих вокруг неё «мёртвую зону», где все либо мрут, либо сходят с ума… И эти вот самые эманации затянули Дядю Васю в эту самую «зону», в которой таинственный некто или, скорее, нечто (тоже эманационного происхождения) дал (или дало) ему по башке. В заключении Ника добавила, что за ней тянется, как она выразилась, «чёрный след», и потому ей лучше повеситься. В ответ Сталкер пообещал так ей врезать, чтобы она навсегда забыла, как вешаются, однако задумался. «Чёрный след» напомнил ему что-то до боли знакомое, но алкоголь путал мысли и не давал сосредоточиться. Он догадался, что за разъяснениями стоило бы нырнуть в тёмную глубь, даже не в Никину — можно в свою, но делать этого не стал, опасаясь, что ему там слишком подробно всё разъяснят.

— Фу, — выдохнул Федя, — и где же ты, красна девица, начиталась-насмотрелась всей этой хуйни?

Бледно-зелёная, с безумными голубыми глазами Ника, которую явно мутило после вчерашнего, весьма мало напоминала «красну девицу». Разве что, пять минут назад согрешившую с тенью папаши Гамлета.

— Я не начиталась, — глядя сквозь Федю, ответила она. — Мне мать перед смертью сказала. Она такая же была, оттого и повесилась.

«Сука твоя мать», — подумал Сталкер. — «Я б её сам за это повесил», — и возразил:

— Ты говорила, будто она повесилась из-за отца?

— Он ещё хуже.

— Абстинентный синдром, — поставил диагноз Федя. — Выпить ей надо. Пошли за портвейном.

— Нет уж, иди один. Я здесь посижу.

— А я, вернувшись, не обнаружу твой хладный труп? — сострил Федя, как сам тут же понял, не слишком удачно, поскольку шутка привела Сталкера в бешенство — тот выругался длинно, грубо и для самого себя неожиданно зло.

…По левому борту форсирующей очередную действующую модель славного озера Байкал «вольвушки» громоздились покосившиеся коровники. По правому — мокли под начавшимся мелким дождём картофельные поля. А прямо по курсу торчали из-за заборов какие-то унылые сараи, и за сараями, метрах в двухстах, бухтел товарняк.

— А доедет это колесо до Москвы? — прочувствованно вопросил Студент.

— А уж, почитай, и доехало, мать-перемать! — ответил Сталкер.

Все засмеялись. Четверть часа назад им повстречался хмельной мужик, синусоидально, но целеустремлённо шлёпавший по грязи в рыбацких сапогах. На вопрос — далеко ли до станции? — мужик разразился пространной лекцией, через каждое слово поминая чью-то мать и всех прочих женщин лёгкого поведения. Суть лекции сводилась к следующему — «до станции-то недалёко, только вы один хрен не проедете. Вот если б на танке, то (мать-перемать!) проехали бы, и на тракторе (мать-перемать) тоже бы проехали, и на „Урале“, и на „Камазе“, а если на джипе, то (мать-перемать!) это уж смотря на каком. Вот если на „Гранд-чероки“, то, мать-перемать…»