Жозеф Бальзамо. Том 1

При внимательном рассмотрении Жильбер и в самом деле не очень-то походил на голодающего: кафтан на нем был опрятный, хотя кое-где испачканный землей. Сорочка белая, так как в Версале он надел свежую, только мятая и влажная, ясно свидетельствовавшая, что молодой человек провел ночь в лесу.

Кроме того, изящные руки с длинными пальцами выдавали в Жильбере человека, предающегося по преимуществу размышлениям, а не занятого физическим трудом.

Жильберу хватило такта, чтобы понять недоверие и колебания незнакомца, и он поспешил помешать тому сделать выводы, которые, как он понимал, окажутся не в его пользу.

— Я испытываю голод, сударь, если не поем двенадцать часов, — объяснил он, — а сейчас уже сутки, как у меня не было ни крошки во рту.

Правдивость слов молодого человека подтверждалась выражением его лица, дрожью в голосе и необычной бледностью.

Старик более не колебался или, вернее, перестал опасаться. Он протянул юноше хлеб и платок, в котором лежала черешня.

— Благодарю, сударь, — проговорил Жильбер, отодвигая платок, — благодарю вас, мне вполне достаточно хлеба.

Он разломил его на две части, одну взял себе, а другую возвратил обратно, после чего сел на траву неподалеку от старика, рассматривавшего его со все возрастающим удивлением.

Трапеза длилась недолго. Хлеба было немного, а на аппетит Жильбер пожаловаться не мог. Старик не тревожил его ни единым словом, лишь молча, украдкой поглядывал на молодого человека, делая при этом вид, будто поглощен растениями и цветами, лежавшими в коробке: они, словно желая вдохнуть свежего воздуха, распрямлялись и поднимали свои благоуханные головки к жестяной крышке.

Увидев, что Жильбер направился к пруду, старик с живостью воскликнул:

— Не пейте здесь воду, молодой человек, она заражена гниющими останками растений, а на поверхности плавает лягушачья икра. Съешьте лучше несколько черешен — они освежат вас не хуже воды. Берите, прошу вас, я вижу, что сотрапезник вы ненавязчивый.

— Это верно, сударь, навязчивость противна моей натуре; я ничего так не боюсь, как показаться навязчивым. И я только что доказал это в Версале.

— Ах, так вы идете из Версаля? — разглядывая Жильбера, спросил незнакомец.

— Да, сударь, — ответствовал молодой человек.

— Это богатый город. Чтобы умирать там с голоду, нужно быть или очень бедным, или очень гордым.

— Я, сударь, и беден и горд.

— Вы что, повздорили со своим хозяином? — неуверенно осведомился незнакомец, вопросительно глядя на Жильбера и одновременно продолжая раскладывать в коробке растения.

— У меня нет хозяина, сударь.

— Друг мой, это ответ человека излишне тщеславного, — откликнулся незнакомец, надевая шляпу.

— И тем не менее он верен.

— Нет, молодой человек, у каждого из нас есть хозяин, и лишь гордыня заставляет вас утверждать, будто у вас его нет.

— Как это?

— Видит Бог, все мы — старые и молодые — подчиняемся закону некой высшей власти. Одни покоряются людям, другие — принципам, и самый строгий хозяин — не обязательно тот, кто приказывает и заставляет повиноваться окриком или ударом.

— Пусть так, — согласился Жильбер, — но в таком случае мною правят принципы — это я готов признать. Принципы — вот единственный повелитель, которому мыслящий человек может повиноваться без стыда.

— И каковы же ваши принципы, интересно знать? На мой взгляд, вы еще слишком молоды, чтобы иметь сложившиеся принципы.

— Я, сударь, знаю, что все люди — братья, что каждый человек при рождении принимает на себя определенные обязательства по отношению к своим собратьям. Я знаю, что Господь вложил в меня некое достоинство, и как бы ни было оно ничтожно, я, признавая достоинство других людей, имею право требовать от них, чтобы они признавали и мое, если, конечно, я его не преувеличиваю. А раз я не совершаю ничего несправедливого и бесчестного, я вправе требовать к себе известного уважения, хотя бы потому, что я — человек.

— Вот оно как. Стало быть, вы учились? — полюбопытствовал незнакомец.

— Увы, нет, сударь, я лишь прочел «Рассуждение о неравенстве» и «Общественный договор». В этих двух книгах заключено все, что я знаю и, быть может, о чем мечтаю.

При этих словах молодого человека глаза незнакомца вспыхнули. Он сделал невольное движение и чуть было не сломал бессмертник с блестящими лепестками, который никак не желал укладываться вдоль стенки коробки.

— Значит, эти принципы вы исповедуете?

— Вы, возможно, их и не придерживаетесь, но это принципы Жана Жака Руссо, — ответил молодой человек.

— Но верно ли вы их понимаете? — осведомился незнакомец с недоверием, которое не могло не задеть самолюбия Жильбера.

— Мне кажется, я понимаю французский язык, особенно если он ясен и поэтичен.

— А вот и нет, — улыбнувшись, возразил старик, — потому что вопрос, который я вам задал, выражен, может быть, не особенно поэтично, но зато ясно. Я хотел узнать, привели ли вас занятия философией к глубокому пониманию стройности системы…

Незнакомец запнулся и покраснел.

— Системы Руссо, — закончил Жильбер. — О, сударь, философию я изучал не в коллеже, но у меня есть инстинкт, благодаря которому из всех прочитанных книг я выделил «Общественный договор» за его превосходные и полезные качества.

— Сударь мой, это скучная материя для молодого человека — слишком уж сухи эти умозаключения для двадцатилетнего мечтательного ума, слишком горек и безуханен этот цветок для весеннего буйства фантазии, — мягко и печально проговорил почтенный незнакомец.

— Несчастья заставляют человека мужать раньше положенного срока, сударь, — ответил Жильбер, — а что до фантазий, то, если дать им волю, они частенько не доводят до добра.

Незнакомец, чьи веки, как это часто бывает в минуты сосредоточенности, были полуопущены, что придавало его лицу известную привлекательность, широко раскрыл глаза.

— На кого вы намекаете? — покраснев, осведомился он.

— Ни на кого, сударь, — отвечал Жильбер.

— И все же?