Жрецы
Шрифт:
Все.
– ...ты здесь, Лукавый?
– Да, Владыка.
– Ты снова был там, наверху?
– "Снова" - не слишком подходящее слово, дядя. Теперь я редко бываю в мире людей. Чаще любого из Семьи, но редко для Гермия-Психопомпа.
– Тем более хотелось бы услышать последние известия о происходящем на Гее. Что скажешь?
– Ничего утешительного, дядя. У смертных куча собственных забот, им нет дела до Семьи - и я начинаю думать, что, уйдя из мира людей, мы тем самым подрубили корень, питавший нас.
– Я тоже думал об этом, Гермий. Когда-то люди знали, что мы - есть. Потом, после нашего
– Да, дядя. Знаешь, что я услышал там, наверху?
И Лукавый затянул нарочито тоненьким голоском:
Тот лишь достоин хвалы, кто за бокалом вина
То, что запомнил, расскажет, стремясь к благородному в сердце,
Вместо нелепой брехни, выдумок прежних людей,
Будто боролись с богами титаны, гиганты, кентавры...
– Выдумок прежних людей, - задумчиво повторил Владыка.
– Мы становимся выдумкой, Лукавый.
– Если бы только выдумкой, Владыка!
– с горечью в голосе произнес Гермий.
– Мало того, что мерзавец Ксенофан, автор этих паскудных строк, даже не думает скрывать своего имени - в "Одиссее", которую поют рапсоды в каждом городе, слова "свинопас богоравный" повторяются восемнадцать раз! Восемнадцать раз, дядя, - и люди смеются...
– ...и люди смеются, - эхом отозвался Аид.
– Да, смех - страшное оружие. Пострашней молний или отравленных стрел... похоже, мы действительно поторопились. Убрав Мусорщиков и их потомков, мы убрали таившуюся в них опасность, но и разрушили мост между собой и людьми. Ты помнишь, Гермий, на какие ухищрения нам пришлось идти, чтобы собрать детей Мусорщиков под Троей? Те силы, которые мы потратили на это, были достойны лучшего применения... Но и тогда нам приходилось постоянно направлять ход событий, в результате чего были ранены Арей и Афродита - люди уже не боялись нас! Возможно, потому что мы боялись их.
– Помню, дядя. А также помню, как Посейдон с Мачехой потом ловили и добивали поодиночке уцелевших. И добили. Всех.
Гермий помолчал и процедил сквозь зубы:
– Только Одиссея я им так и не отдал!
– Ну и где он сейчас?
– вяло поинтересовался Аид.
– И где, кстати, обретается Амфитрион?
– Не знаю. Они больше не верят никому из Семьи. Даже мне. И предпочли скрыться, затеряться среди людей... камней, зверей, деревьев - не знаю! Все попытки разыскать их провалились. Они где-то там, в мире живых, на Гее - но где?!
– Мы убили эпоху, - медленно и печально произнес Аид после долгой паузы.
– Свою эпоху. Время великих богов и великих героев. И когда труп отпылал, став пеплом - ветер разнес его во все стороны, и тьма запустения покрыла Гею... когда-нибудь люди так и назовут время после Троянской войны - "темные века".
– Я так и думал, что ты и без меня все знаешь, - проворчал Гермий, кутаясь в шерстяную накидку.
В последнее время он стал мерзнуть.
– Знаю. Но хотел лишний раз услышать подтверждение своим догадкам. Вернее, очень надеялся его не услышать.
– И что теперь?
– Ничего. Теперь уже не важно - Павшие, Семья или Единый. Когда ты не знаешь бога, а только веришь в него - легче верить в Одного, чем во многих. Мы запретили себе являться в мир людей, мы перестали
ссориться с ними, любить и ненавидеть их, мы избежали многих опасностей и забот, но близок день, когда мы просто не сможем открыть Дромос на Гею, даже если захотим.– А Гераклу до сих пор приносят жертвы, - как-то невпопад заметил Лукавый.
– Тому?
– уточнил Аид.
– Или...
– Тому, - кивнул Гермий.
– Который на Олимпе.
– Он все такой же?
– А что ему сделается?! Здоровый, как бык, и такой же тупой. Геба от него без ума. Раньше никому не отказывала, а теперь - ни-ни. Только с мужем. Двоих мальчишек ему родила, Аникета и Алексиареса...
– Ты пробовал с ним говорить?
– Пробовал. Без толку. Не помнит он ничего. Вернее, помнит, но...
– Договаривай, - в голосе Аида сквозило плохо скрываемое напряжение.
– Помнит - но только то, что известно всем. Подвиги помнит, но утверждает, что совершал их сам! Гигантомахию (Лукавого передернуло) помнит плохо и все время называет ее "Великой битвой". А о том, как это было на самом деле, даже слушать не захотел. Развернулся и ушел. Хорошо, хоть по шее не съездил!
– Брата своего вспоминает?
– С трудом. Был, говорит, у меня брат, кажется, Ификлом звали... Был да сплыл. И куда подевался - не знаю. Помер, наверное.
– А отца?
– Он считает своим отцом Зевса! Я ему намекнул - еле потом удрать успел, от греха подальше! А Семья счастлива, их такой Геракл вполне устраивает...
– Про тень ты им, конечно, не говорил?
– За кого ты меня принимаешь, дядя?
– обиделся Лукавый.
– Это правильно. Ни к чему. Совсем ни к чему Семье знать, что я уже не чувствую себя здесь единственным хозяином. Владыкой.
– Ты?!
– Я, Гермий. Потому что царство теней - это Я, Владыка Аид, Старший. Но с того дня, как здесь появилась тень Геракла, это уже не совсем Я. Это Я - и Он. Потому что он не теряет память! Он пьет из Леты, ходит мимо Белого Утеса по сто раз на дню и помнит все! Ты не забыл, Лукавый, как мы были удивлены, когда после смерти Ификла его тень не явилась сюда, и ты не смог отыскать ее на Гее?!
– Не забыл.
– А теперь... теперь их двое. Двое - но это одна тень. Или все-таки две? Я теряюсь в догадках. И ты не видел, Гермий, как он собирает их всех: Орфея, Кастора, Алкмену, Мегару, Лина, других... Мой пастух Менет, сын Кевтонима, безропотно приводит очередную черную корову, помогает совершить приношение - а потом часами сидит в кругу оживших теней и слушает их разговоры. Я видел: за их спинами, рядом с Ифитом-лучником, всегда стоит еще одна тень, такая же высокая, только она никогда не подходит к костру даже когда приходят Медуза, Герион...
Веришь, Лукавый - я ни разу не попытался вмешаться! Я не могу. Это удивительно, это недостойно бога, но чувство вины страшнее любого из известных мне проклятий!..
Багровые сполохи качнулись и побледнели.
Затаила дыхание Великая река.
Тишина.
– И мальчик, по-моему, тоже сохранил память. По крайней мере, отчасти, - наконец добавляет Аид.
– Лихас? Почему?!
– Не знаю. Может быть, потому что ни на шаг не отходит от Геракла как не отходил от него там. Может быть, потому что любил его больше всех, простив даже собственную смерть.