Жубиаба

О боже, укрой боль мою тьмой…

Быть может, это в старой крепости поет какой-нибудь старый солдат? Или деревенский парень везет в своей лодке апельсины на ярмарку и поет? Или лодочник в Порто-да-Ленья? Или на рыболовном судне поет негр-матрос, оставивший любимую в далеком порту?

О боже, укрой боль мою тьмой… Любимой моей нет больше со мной…

Откуда льется эта печальная песня, несущаяся над лодками, баркасами, молом, гаванью, «Фонарем утопленников», над всем заливом и замирающая на городских холмах?

Толстяк видит: Антонио Балдуино весь захвачен этой песней. Не иначе вспоминает Линдиналву и уверен, что где-то негр поет только для него, для Антонио Балдуино, который совсем один на свете… Но негр поет для всех, а не для одного Антонио Балдуино. Он поет и для Толстяка, и для Мануэла, и для немецких матросов, для всех негров-лодочников, крестьян и рыбаков, и для белых матросов на шведском корабле, и для всего океана.

Сверкают, переливаясь, городские огни. Уже еле слышно долетают с холмов отзвуки макумб и кандомбле. Но блеск звезд ярче, и кажется, что звезды гораздо ближе, чем фонари на городских улицах. Антонио Балдуино видит, как попыхивает своей трубкой Мануэл. Голос негра словно проходит сквозь Мануэла, потом, внезапно удаляясь, бежит назад, в море. И его печаль обволакивает все вокруг.

От боли умру я, тоскуя. тоскуя…

Все молчат. Немецкие матросы слушают вместе со всеми. Жубиаба сидит, положив руки на стол. Толстяк растроган, а Антонио Балдуино видит перед собой Линдиналву — белокурую, бледную, веснушчатую, он видит ее в воде, на звездном небе, в облаках, в стакане с кашасой, в глазах чахоточного мальчишки-официанта.

Желтая луна снова повисает прямо над «Фонарем утопленников». С ветром долетает до «Фонаря» глухо звучащий голос. Толстяк грустит, Мануэл попыхивает трубкой. Голос на миг врывается в таверну и снова уносится в море.

Свой взор на меня, господь, обрати, любовью святой меня защити…

Печальная мелодия замирает вдали. Слепой провожает ее невидящим взглядом.

Жубиаба что-то бормочет, но его никто не слышит. Жоакин просит:

— Дай закурить…

И курит, сильно затягиваясь. Матросы пьют пиво. Женщины не отрывают глаз от моря. Жубиаба вытягивает под столом худые ноги и смотрит в темноту. Лунный свет серебрит море и небо. И снова возвращается старый вальс. И голос негра — все ближе и ближе:

Любимой моей нет больше со мной…

Голос все приближается. Трубка Мануэла вспыхивает подобно звезде. Какой-то баркас виден далеко в море. Он плывет медленно, словно прислушиваясь к печальной мелодии, доносимой до него ветром.

Антонио Балдуино хотел было сказать: «В добрый путь, друзья…» — но промолчал, заслушавшись.

Голос снова удаляется, увлекаемый ветром, и возвращается, еле слышный:

…нет больше со мной…

Луна заглядывает в таверну. Немецкие матросы слушают песню негра, и им кажется, что он поет на их родном языке. Женщины повторяют про себя слова песни и больше не смеются.

Жоакин не выдерживает:

— Завел одно и то же…

Толстяк пугается:

— Что ты говоришь?

Антонио Балдуино обращается к Жубиабе:

— Отец Жубиаба, мне сегодня такой чудной сон приснился там на пляже…

— И что же тебе приснилось?

За столиком таверны Жубиаба выглядит совсем хилым и маленьким. Толстяк старается угадать, сколько ему может быть лет. Сто или больше? Рядом с Жубиабой Антонио Балдуино — великан. Он вспоминает то, что видел не во сне, а наяву — в доме Жубиабы:

— Я видел того старика негра, у которого вся спина в рубцах…

Печальный вальс заполняет всю таверну:

От боли умру я, тоскуя, тоскуя…

Антонио Балдуино продолжает:

— … от боли, да, отец, от боли… — стонал этот негр, избитый плетью. Я видел его сегодня во сне… Он был такой страшный. Мне захотелось избить этих белых матросов…

Толстяк по привычке пугается:

— Зачем?

— А зачем они били этого негра, зачем?

Жубиаба поднимается со своего стула. Его морщинистое лицо гневно. Все смотрят на него:

— Это было давно, Балдо…

— Что было давно?

— То, про что я сейчас расскажу… Эта история не про отцов ваших, а про дедов… На плантации одного богатого белого сеньора в Корта-Мао…

Печальная мелодия старого вальса, льющаяся неизвестно откуда, заглушает его слова:

О боже, укрой боль мою тьмой…

Жубиаба продолжает свой рассказ:

— На плантации у него работало негров тьма-тьмущая. Их всех привезли сюда на корабле, и здешнего языка они не знали. Давно это было… В Корта-Мао…

— Ну и что было дальше?

— Этот сеньор — звали его Леал — не держал надсмотрщиков. Зато у него была пара горилл — самец и самка — на длиннющей цепи. Самца сеньор называл Катито, а самку — Катита. Вот самец-то и был надсмотрщиком… Приучен был ходить всегда с плетью…

Что случилось с печальной мелодией?

Она больше не наполняет собой сердца негров, оставив их наедине с тем, что рассказывает Жубиаба. Куда исчез голос? Только гитара слепого опять жалуется в углу. Бледный мальчик-официант обходит посетителей с тарелкой, собирая плату для гитариста — своего отца. Какой-то матрос упрямится:

— Не стану я ничего давать. Он и играть-то не умеет…

Но все смотрят на него такими глазами, что он поспешно кидает монету в протянутую мальчиком тарелку:

— Я пошутил, дорогой…

Жубиаба продолжает:

— Катита охотилась за курами, лазала по домам. А самец с плетью садился на пень и наблюдал за работой негров. Стоило негру хоть на миг бросить работу, самец вытягивал его плетью. Часто он пускал в ход плеть без всякого повода. Однажды он так забил одного негра до смерти…

Висячая лампа в баре раскачивается от ветра. Слепой наигрывает на гитаре плясовые ритмы.

— Сеньору Леалу нравилось еще спускать Катито на негритянок, а тот их душил в своих объятиях… Однажды сеньор надумал спарить Катито с молодой негритянкой — ее привезли на плантацию вместе с мужем, молодым и сильным негром. Хозяин привел с собой гостей…

Толстяк весь дрожит. Издалека снова слышится печальная мелодия… Гитара умолкла, слепой подсчитывает серебряные монеты.

— Но едва Катито прыгнул на негритянку, муж ее, негр, прыгнул на самца…