Жульё

Напротив "Риони", в букинистическом, Апраксин сразу прянул в глубь магазинчика к беллетристике, вынул из нагрудного кармана театральный бинокль - еще три года назад подсмотрел обычай у опытного библиографа и перенял - заскользил по корешкам. Рабле - тридцать восьмого года издания, опознал сразу и не поверил. Господи, с гравюрами Доре! Продавщица лениво протянула том, Апраксин припал глазами к фантазиям маэстро гравюр, намертво запечатлевшимся еще в третьем классе, уплатил в кассу десятку и, прижимая книгу к груди, забыв обо всем, выбрался на брусчатку, в залитый солнцем людской водоворот, то вспенивающийся у картин в технике "сухая кисть", то опадающий к центру улицы.

После Рабле Апраксин уже ничего не замечал, домчался до "Праги", свернул на бульвар, даже не глянув на Гоголя в бронзе, более напоминающего диктатора банановой республики или конкистадора, пролившего реки крови и к старости обласканного предусмотрительным монархом.

Апраксин стремился домой и, оказавшись перед "двадцаткой", уже вползающей в абсолютную пустоту прилавков, наступающую между четырьмя и вечерним валом спешащих с работы, попытался купить молока. "Двадцатка" встретила двумя товарами: майонезом и горчицей, за мясным прилавком маячил Мишка - домчались из "Риони" с ветерком, да еще овощной прилавок украшали неподъемные трехлитровые банки маринадов, ну и рыбные консервы, не находившие потребителей даже среди отчаянных питух, мрачно громоздились в навсегда завоеванном углу витрины.

Пачкун поднялся по лестнице, налетел на Апраксина, вспомнил утреннее столкновение, пожал плечами, зачем-то повинился Апраксину, и не думавшему требовать ответа.

– Нечем торговать, базы пусты, - сетования Пачкуна вступили в вопиющее противоречие с гладкостью лица, с жирнопокатыми плечами, с брюшком, круглящимся под белым халатом, с дорогущими часами - слабость Пачкуна, при всей любви к маскараду, в часах себе не отказывал, - с лучащимися довольством подчиненными, разъезжающими на автомобилях.

Апраксин пробил чек за банку горчицы: намажет свежую черняшку, заварит чай и примется за Рабле, о чем еще мечтать?..

Перед домом Апраксин заприметил патрульную машину, при его приближении распахнулась дверца и, выставив вперед плечо, из машины выбрался квадратный сержант, как раз тот, что обходил Апраксина на рынке, удивляясь и причмокивая толстыми губами.

– Ваша фамилия Апраксин?
– сержант привалился к стойке салона.

– Апраксин. А что?

Сержант улыбнулся натужно, будто со стороны потянули уголки губ за ниточки:

– Ничего.

Апраксин припомнил волнение Фердуевой при утреннем раскланивании. Ну, конечно, обладательница квартиры-сейфа озаботилась нежданной вежливостью: вдруг незнакомец приятной наружности прокладывает путь к ее богатствам? Апраксин пожал плечами, вполне мог разобидеться - принять его, интеллигентного человека, не наглого, не процветавшего ни в годы застоя, ни после, вообще давно разминувшимся с благополучием, будто и ходили всю жизнь по разным улицам - за громилу? Досадно. А если он преувеличивает, чем объяснить появление сержанта? Наверняка Фердуева в смятении отзвонила куда следует, оттараторила на едином выдохе свои опасения и вот, пожалуйте, при входе в собственный подъезд приходится сообщать свою фамилию.

Ни Пачкуна, ни "двадцатку", ни Дурасникова Апраксин никак не связывал с появлением милиционера.

Сержант напоследок прошил Апраксина взглядом: еще встретимся, непременно - удостоверяли колючие, близко посаженные глазенки, и оснований не верить не оставляли.

На следующий день Фердуева принимала дверь, если б не обивка, впору привязать к кронштейну шампанское на веревке и разбить бутылку резким броском, будто дверь, а под ее охраной и хозяйка, отправлялись в опасное плавание. Сполна рассчиталась с мастером. Сегодня дверщик, судя по костюму, намеревался поужинать вне дома и, похоже, в обществе дамы, Фердуеву кольнуло озлобление: ее намеками принебрег! К вчерашнему разговору не возвращались. Фердуевой прояснять ничего не хотелось, все как на ладони.

Дверщик не спешил уходить, и у женщины теплилась надежда, что выпадет еще - вернуться к интересующему ее. Беседу про необязательное - про общих знакомых (а таковых у деловых людей неизменно пруд пруди), про вновь открывшиеся харчевни, про опустевшие антикварные прилавки - решила не поддерживать, пусть без проволочек выруливает на сделанное предложение.

Фердуева ждала не зря, не ошиблась - треснул! Куш вчера сверкнул не мышиного размера, любого разбередит.

– Я подумал... о предприятии, даже обсудил кое с кем, - мастер опустил ресницы.

Отменно. Такой лишнего не сболтнет, перепроверять, что да с кем уточнял - зряшная трата времени. Как отнесутся Почуваев и Васька Помреж к компаньону-новичку? Должны понять: без главного инженера, без спеца по железякам им не потянуть. Фердуева придвинула мастеру лист бумаги, ручку.

– Набросайте, как вам все представляется, прикинем цифры.

Мужчина не удивился, быстро нарисовал в плане размещение аппаратуры, исходя из размеров подвала, описанного Фердуевой со слов Почуваева, вслух проговаривал, как подвести электропитание, как складировать и вывозить, дельность и простота, досягаемая даже неподготовленной женщине, убедили Фердуеву, что выбор сделан верный.

Мастер погрыз конец ручки:

– Могу вчерне прикинуть и выгоды предприятия.

Фердуева кивнула, с любопытством придвинулась к мастеру, их локти соприкоснулись, Фердуева прильнула еще плотнее и закрыла глаза...

Все произошло само собой, костюм мастеру для вечера не понадобился, а когда он покидал квартиру-сейф около полуночи, то признался: ну, мать, ты и головастая! Хотя Фердуева предпочла бы услышать нечто совершенно иное.

Васька Помреж возлежал на кожаном диване в приемной директора института, на животе блюдо с бутербродами - красная икорка с вологодским маслицем, предложенная в приступе боязни Почуваевым, перед глазами телевизор. Этажом выше три пары пировали, предупрежденные, что безобразий фирма не потерпит. На предпоследнем этаже, в уютном холле с пальмами и подсветкой, шестеро крутых резались в карты, ночевать не собирались, хотя оплатили и ночлег, и утренний завтрак.

Помреж косился в зеркало и в минуты затишья событий на экране телевизора нет-нет да выдавливал угрей с подбородка, с крыльев сильно поблескивающего носа.

Сверху донесся топот, грохот музыки. Помреж железным жимом ухватил трубку телефона; выдал гневный нагоняй и вновь вперился в экран. Картежники тише и приличнее, платят - щедрее; гулены обременительны, зато никогда не иссякают. Звонили игроки, заказали еще шампанского, непременно мелкомедального абрау-дюрсо. Помреж кивнул, нагрузил сумку бутылками, от себя, не спрашивая, желают ли, насыпал сверху дюжину апельсинов и поплелся к лифту. На обратном пути навестил гулен. Мужики осовели, девицы держались. Порядок. Васька Помреж подмигнул старой знакомице Лильке Нос потрошение предстояло знатное - и величаво удалился.

Помрежа побаивались, на месте расправы никогда не чинил, но оскорбления не прощал; через неделю, месяц, а случалось и через полгода после нанесения обиды в стенах института во время его дежурства, неосторожного бузотера постигала кара: мордобой случайный на улице, разбитая вдребезги машина, а раз, как шептались, и спаленная дотла дача. Было, не было, никто доподлинно не знал, зато Помреж усвоил, что слухи работают к его пользе и особенной свирепостью, наподобие Почуваева, свой лик не уснащал, усекая наперед, что как раз смешливый и вроде б не серьезный, о котором ползут колючие слушки, устрашает во сто крат больше.