Жульё

Еще Апраксин уел Дурасникова, сообщив, что в апраксинском доме, при постройке в начале пятидесятых, наметили разместить три магазина и не обманули: открыли галантерею, продмаг и булочную; за три десятка лет все три магазина исчезли, а в свободные помещения на первом этаже въехали организации, названия коих состояли из стольких букв и в таких сочетаниях, что даже взрослые, вполне грамотные люди, беспомощно шевелили губами, пытаясь проникнуть в тайный смысл абракадабры. Выходит, подытожил Апраксин, никакого улучшения нет и в помине, положение с торговлей в микрорайоне ухудшается стремительно, и непонятно, что же зампред вкладывал в понятие "расширенная программа"...

Дурасников поднялся, сказанное Апраксиным, да и сам выступальщик не понравились, особенно пугали предметность и осведомленность. Пачкун дурак, торгует гнилью! Зампреду давно доносили. Дурасников знал, как сгнаивают редкий товар, вначале припрятывая его в расчете поживиться, а после, не продав налево, начинают лихорадочно сплавлять через торговый зал. Непотребство... Дурасников вознегодовал для вида, попросил Апраксина указать числа продажи гнилой колбасы, понимая, что никто их не запоминает, гневно обличил некоторых - бесфамильно!

– работников торговли в злоупотреблениях и, отдав дань времени, признался:

– Вас не могу морочить, с торговлей в районе сложно, а будет еще хуже...

Слова эти дались Дурасникову нелегко, но зато снимали с плеч тяжесть и отдавали мученичеством честного человека.

Апраксин попросил слова для ответа и добил Дурасникова, высказав предположение, что такие, как Пачкун, творят дела не без ведома Дурасникова, а если без ведома, то зачем тогда Дурасников?

Зампред стучал карандашом по сукну: дожили! Его, доверенное лицо властей, костерят, как хулигана! Дурасников дотронулся до депутатского значка, будто некто в запале обличения мог сейчас же с мясом вырвать сине-красный квадратик с лацкана. Дурасников матюгом шерстил про себя соратников, ведавших работой районных служб надзора и контроля, зная, что те распустили его подчиненных донельзя. Все покупалось, все продавалось, и очевидность этого грозила взрывом негодования снизу. Времена меняются...

Собрание выдохлось, раз-другой вскипели ряды, зашумели и... дух испустили. Люди потянулись в темный двор, обходя мусорные баки, балансируя на скользком, бугрящемся наледью асфальте. Коля Шоколадов дремал за рулем. Дурасников плюхнулся на сидение, грубо прикрикнул:

– Давай!
– Потом оглянулся, зампреду казалось, что сейчас из дверей вылезет этот тип - Апраксин его фамилия, как сообщил секретарь партбюро ринется к машине, потребует открыть багажник; под черной, блестящей крышкой таился картонный ящик со снедью, напакованной Наташкой по указанию Пачкуна. И хотя Апраксин не мог себе позволить самовольный досмотр, и хотя на ящике не лежал адрес со словами - "Другу Дурасникову от нежно любящего Пачкуна!" - Дурасников злился неимоверно, даже цепляясь за пухлую дверную ручку: подмывало выскочить из машины, вытащить из багажника картонный ящик, расшвырять проклятую жратву по углам склизкого, запущенного двора. Времена менялись...

– Не в духе?
– Учтиво осведомился Шоколадов.

– Давай! Мать вашу...
– ругнулся от души, раз и еще раз, - полегчало.

В кабинете Дурасников перво-наперво бросился к телефону.

– Филипп Лукич! Твои орлы совсем мышей не ловят. Народ на собрании тарахтит: тащат, что ни попадя, прямо в форме. Учти!
– тут Дурасников пошел всеми цветами от гнева и возмущения. Незримый Филипп, тоже тертый калач, видно так сунул поддых, что Дурасникова, будто из ведра окатили свекольно-морковным соком.

Правоохранители! Так-растак! Дурасниковский кулак валтузил по столу, сбрасывая бумаги. Не понимают: или вместе выживем, или вместе закопают... Зампред поостыл, снова перезвонил Филиппу Лукичу.

– Слушай, Филипп Лукич, у тебя там есть ребята присмотреть за строптивцем? Да пока ничего, но, сдается мне, неуправляемый субъект. Знаешь, как наш брат сгорал на таких угольках, вроде и не теплятся, а вдруг, кто наддул в обе щеки, пламя порх-порх, глядишь и занялось все кругом. Фамилия? Щас!
– И Дурасников продиктовал: Апраксин. Адрес найдешь... Пугни его, но не шибко, лучше разузнай, кто да что. Больно смелый, может, кто за ним стоит? Сечет все, шельма, такой один лучше нароет, чем твои нюхачи. Бывай!
– Дурасников успокоился. Знал, Филипп Лукич имеет кадры, натасканные на тушение огня.

Вечером Апраксин гулял по скверу, размышляя, кому и зачем в их доме приспичило обзаводиться непробиваемой дверью? Четверть века назад величавые люди с имуществом и трофеями еще живали в их доме, но с течением лет монолит царственных жильцов размывался неудачными браками отпрысков, потомством третьего поколения, разменами по тысяче причин, и теперь обретались в доме обычные люди без особых заслуг, или с заслугами, не приносящими ничего путного, так, при случае, упомянут изустно...

Сквер притих и принадлежал теперь выгуливаемым собакам и сумеречным собачникам. Наспех одетые люди из близлежащих кварталов шагали по подтаявшему снегу аллей, и одинокие фигурки, мелькавшие то тут, то там меж оголенных деревьев, окатывали тоской безвременья и вековой неустроенности.

Дверь поразила Апраксина, а еще то, что он толком не знал, кто живет в квартире всего этажом ниже. В подъезде водилось в избытке пьяниц, и, если Апраксин вдруг выспрашивал лифтера, кто да откуда в квартире номер эн, чаще всего вызнавал: погибшая душа, пьет стервец, или беспутная, глушат ханку по черному...

Дверь, виденная днем, походила на инженерное сооружение самостоятельной ценности, поражала не только необъяснимой прочностью, но и тщательностью работ: стальные полосы пригнаны на века, блестит крепеж, короб, уместившийся в проеме на растопыренных штырях, трактором не вырвешь с облюбованного места. За такой дверью было что таить, и Апраксин недоумевал, какие тайны могли скрываться от чужих глаз: деньги, картины, ценности или необозримая тяга к размежеванию с внешним миром, искушение хоть за собственной дверью чувствовать неприступность, неподвластность злым брожениям и дурным страстям вокруг? Четверка псов - два черных, по пояс хозяевам, и две малявки носились по изнывающим от плюсовой температуры сугробам. Под фонарем бирюзовыми вкраплениями на снегу зеленели следы птичьего коллективного похода в туалет. Каток рядом со сквером, приютивший двух липовых фигуристов, окатывал музыкой серебристый, жеванный годами колокольчик, вознесенный на самый верх вымазанного казенной масляной зеленью покосившегося столба. По пустынной улице, примыкающей к скверу, проносились троллейбусы, оповещая о своем приближении почти живым, истошным воем.

Апраксин выбрался из сквера через четверть часа после девяти вечера, только что закрылся продмаг Пачкуна. Над входом в магазин тлела тусклая лампа, превращая в дьявольский глаз разбитый красный колпачок. Апраксин замер метрах в десяти от магазина, зная, что две машины у входа дожидаются мясников, и скоро замелькают укутанные тетки на толстых ногах или, неожиданно верткие, пригнанно одетые девицы, и все непременно с сумками. Апраксин переступал с ноги на ногу напротив магазина через улицу и, в который раз, любовался одним и тем же спектаклем. Уборщица Галоша мелькала за непротертыми стеклами, витрины перестали украшать убогими продуктами и предпочитали разрисовывать картинками: вот окорок, вот говяжья вырезка, вот молоко и сыр, а вот колбасы не слишком разнообразные, оттого, что и художники выросли и повзрослели во времена, когда с многоколбасьем покончили, и рисовать могли один толстый батон, другой тонкий, отображая интимность ассортимента.

Мишка Шурф вышел без головного убора, скользнул к машине, за ним, увенчанная серой норковой шапкой, кралась Наташка Дрын, кралась не из опасения быть пойманой с поклажей, а боясь поскользнуться на блестящих ледяных буграх и ухнуть в чавкающую грязь в нежно-розовом "дутом" пальто.

Шурф театрально распахнул дверцу. Наташка юркнула на заднее сидение. Машины Пачкуна Апраксин не приметил и уже не видел недели три: возможно, директор совершал трепетный обряд смены подвижного состава, менял "пятерку" на "шестерку" или на "девятку", или производил иные манипуляции с цифрами, кодирующими достоинства или недостатки автомобилей и их обладателей.

Маруська Галоша вчера после работы полила подходы к магазину из шланга горячей водой в надежде растопить корку извести-нароста, да не рассчитала - внезапно похолодало - теперь магазин, похоже разместили прямо посреди катка.

Володька Ремиз, как и Шурф, покинул пост, то бишь прилавок, без сумок: мясники, наверное, упрятали товар в багажник еще днем, или ехали вовсе налегке. Мужчины предпочитали однократные - раз в неделю массированные затоваривания продуктами, а женщины, по слабости натуры, тащили ежедневно, выясняя каждый раз с удивлением: то забыли одно, то другое...