Журавль в небе

— Да брось. — Тамара растерялась и даже испугалась почему-то. — Что за глупости — завидует он… Конечно, ждут, а как же! И любят, да. Так и я их всех люблю. Это же семья, обыкновенное дело. У всех так. И тебя тоже ждут и любят…

— Нет, — перебил он с досадой. — Ты просто не понимаешь. У тебя все так хорошо, что ты даже представить себе не можешь другое… Когда не ждут и не любят… И даже еще хуже. Ладно, не обращай внимания. Что-то я совсем не о том заговорил, тебе это не интересно. Давай поедим — да и гулять пойдем, да?

— Да, — рассеянно согласилась она, думая совершенно о другом. О том, что он уже не раз говорил, что его не ждут, а теперь заявляет, что и не любят… Это было ей интересно, как, впрочем, интересно было все, что его касается. И еще это пугало ее, и удивляло, и… раздражало, что ли? Тамара повертела свои ощущения, порассматривала со всех сторон: откуда бы взяться раздражению? И поняла: она ему просто не верит. Как может человек, у которого есть семья… ну, жена — особый разговор, мало ли что бывает, в конце концов, у нее тоже муж… ох, черт, совсем запуталась. Но ведь у нее есть дед и девочки, а у него — сын, отец и мать, нормальная родная мать, которая не просто родила его, но и растила, лечила, учила, была всегда рядом, давала подзатыльник, если он приносил двойку, и не спала, если он задерживался где-то с друзьями. Или он не приносил двоек и не шастал где-то майскими ночами? Ну, тогда мать, наверное, сияла от гордости на родительских собраниях в школе, хвасталась подругам его успехами, и, уж конечно, всегда любила его. И сын любил его, как может ребенок не любить отца?

— Я тебе не верю, — хмуро сказала Тамара, пряча глаза и гоняя маринованный гриб пластмассовой вилкой по пластмассовой тарелке. — Ты извини, я не хочу тебя обидеть, но… Разве так можно говорить? Ты сам какие-то ужасы выдумываешь, а потом сам же и страдаешь. Это неправильно.

Евгений удивленно уставился на нее, помолчал, а потом не очень уверенно проговорил:

— Да я не страдаю… И ужасы не выдумываю. И нет никаких ужасов, все обыкновенно: жене на меня плевать, сын уже большой, он и без меня прекрасно обходится, у родителей главная забота — Вера… сестра моя. У нее в жизни все как-то не складывается, вот старики ее проблемами и заняты. Никаких ужасов, просто я… никому не нужен, вот как получается. Да это ничего, я привык.

Она беспомощно смотрела в его синие глаза, в его совершенно спокойные синие глаза, и не верила ему, потому что поверить было страшно, и старалась не заплакать, и думала, что нужно сказать что-то очень важное, что-то необходимое, чтобы он понял, что не прав, и никак не могла придумать ничего толкового, и сказала:

— Ты мне нужен.

— Надеюсь. — Он заулыбался, засверкал глазами, медленно протянул руку и осторожно тронул пальцем ее нос. — Надеюсь, что нужен. Кто еще тебе колбаски принес бы? И миндальных пирожных, да? Отвечай честно — все дело в этом, правда?

— Правда, — честно ответила она, глядя в синие смеющиеся глаза и чувствуя мгновенное облегчение. Она всю жизнь избегала драматических сцен и высоких слов, и сейчас обрадовалась тому, что он все превратил в шутку. Ему совершенно не обязательно знать, что это вовсе не шутка — колбаска, пирожные, халат, сапоги… Дурацкий китайский кабак, спокойный сон посреди дня, бесцельная прогулка по вечерней Москве. Никто никогда не интересовался, что она ест, когда отдыхает и во что одевается. Только бабушка и дедушка, но это было давно, еще в детстве, но детство кончилось рано, когда старики стали болеть и слабеть, и ей самой пришлось о них заботиться. Сначала — о них, потом — еще и о муже, потом — о детях. Она забыла, что это такое — когда кто-то заботится о тебе. Она даже и не догадывалась, как это ей нужно.

Евгений убирал с тумбочки остатки их ужина, заворачивал мусор в пакет, наводил порядок, не позволял ей, как он сказал, «пачкать руки», потом помогал ей одеваться, застегнул «молнии» на новых сапогах, подал дубленку, проверил, не забыла ли она новые рукавицы… Она чувствовала себя маленькой, беспомощной и зависимой, но нисколько не боялась этого чувства, потому что о ней заботился он — большой, сильный и родной.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил Евгений, уже собираясь распахнуть перед ней дверь. — Мне иногда страшно хочется узнать, о чем ты думаешь. Вот прямо сейчас, вот в этот момент.

— О тебе, — ответила она с готовностью.

— И что ты обо мне думаешь?

— Что ты большой, сильный и… — Она на миг запнулась, поймала его взгляд, почувствовала, как запылали щеки, и выпалила: — И красивый.

Евгений внимательно рассматривал ее смущенное лицо, вздыхал, хмурился, шевелил усами и наконец строго спросил:

— Вот интересно, я от тебя правды когда-нибудь добьюсь?

— Какой правды? — удивилась Тамара.

— Всей правды, — так же строго сказал он. Помолчал, повздыхал, разглядывая ее лицо, закрыл дверь и сунул ключ в карман. — Знаешь, малыш, мне все время хочется тебя спрашивать… Обо всем. О тебе. И чтобы ты рассказывала, рассказывала, рассказывала… Я, наверное, всю жизнь слушать мог бы.

— Спрашивай, — легко согласилась она, не слишком вдумываясь в смысл разговора, потому что как раз сейчас была целиком поглощена впечатлением от новых сапог, в которых даже походка изменилась. — Жень, ты спрашивай о чем угодно. Я на любой вопрос отвечу.

Они молча шли по длинному гостиничному коридору, потом вышли в темноту зимнего вечера, потом свернули в какую-то старую, узкую, не очень хорошо освещенную улочку, Евгений вел ее за руку и молчал, и она молчала, ей нравилось молчать вместе с ним, это было даже лучше, чем разговоры, хотя и разговаривать с ним было хо-рошо, и просто смотреть на него, и ловить его взгляд, и думать: а о чем он думает? Они вдруг остановились, Тамара подняла глаза, выплывая из блаженного покоя, огляделась — парк какой-то, старый, немножко запущенный, медленный редкий снег, чей-то молодой смех во дворе дома через дорогу… Кажется, все это было, только не здесь, а где-то далеко, в другом месте… Ах, ну да, это было в ее дворе, давно, еще в прошлой жизни. Год назад.

— Вопрос первый, — сказал Евгений так, будто не было этого почти часового молчания, будто без паузы продолжился их разговор в гостинице. — Первый вопрос у меня к тебе такой: ты за меня замуж выйдешь?

Глава 4

Поезда, гостиницы, самолеты, дома отдыха, санатории, чужая дача, палатка посреди леса, избушка на курьих ножках в дальней полувымершей деревне, шалаш в лесничестве, рай в шалаше, запретный плод в раю — только в раю вызревают запретные плоды… Господь не знал, что запрещает. Или знал? Потому и запретил, что не смог разделить счастье и боль, восторг и тоску, безграничную самоотверженность любви и безграничный эгоизм страсти. Не смог разобрать взрыв на составляющие его части, не смог убрать из взрыва опасность — потому и запретил. Но разве можно запретить взрыв?

Тамара жила в эпицентре взрыва, она сама была этим взрывом, каким-то очень долгим, никак не заканчивающимся взрывом. Она все ждала, когда это закончится, потому что никакой взрыв не может быть долгим, на то он и взрыв: мгновенная вспышка, пять тысяч градусов по Цельсию, оглушающий грохот — и конец. Конец всему. Всем, кто рядом. Конец жизни. И черный медленный пепел, заполняющий бывшую жизнь. Но взрыв все продолжался и стал частью жизни, нет, не частью — всей ее жизнью. Но в ее жизни были и девочки, которым не было дела до каких-то там взрывов, им была нужна мать, она не могла допустить черный медленный пепел в жизни дочерей. В ее жизни был дед — единственный настоящий папа, отобравший ее у смерти, у страшной медленной смерти длиной в целую жизнь одинокого, никому не нужного, больного ребенка. В последнее время он тревожился за нее, что-то чувствуя, выспрашивал, все ли в порядке на работе, а однажды сказал беспомощно:

— Доченька, я боюсь тебе помешать… Ты на меня не оглядывайся, ты как хочешь живи.

Она не знала, как справиться с этим, и только горячо и неумело молилась, выпрашивая у Бога здоровья и спокойствия для деда.

В ее жизни был Николай, вечно молчащий Николай, никогда ничего не спрашивающий, все понимающий, любимый ее дочерьми отец, любящий отец ее дочерей, часть ее семьи, часть ее жизни, двадцать лет вместе — шутка ли? К тому же абсолютно не приспособленный к самостоятельной жизни. Разве она могла скормить взрыву свою семью?