Журавль в небе

— Здрастути!

Голосок был тоненький, совершенно детский, а интонация — командирская, будто не поздоровались, а окликнули: «Стой! Кто идет?» Тамара обернулась: из-за штакетника выглядывала крошечная старушка, просто какая-то игрушечная, наверное, на полголовы ниже Тамары. На старушке был красно-белый спортивный костюм, а на голове — ситцевый платочек неожиданной расцветки: по светло-фиолетовому полю — зеленые слоники с большими желтыми ушами.

— На пеленки брали, — сказала старушка, почесала висок под платочком крошечным сухим пальчиком и покрепче затянула узел под подбородком. — Правнучка у меня родилася. Правнучке пеленки пошили, а мне матерьял остался, много матерьялу было-то. Так я его на платок пустила. А чего? Ношу. Кто меня тут видит… Правильно я говорю?

— А… да. — Тамара даже не удивилась тому, что и совершенно неизвестная старушка, по-видимому, тоже читает ее мысли, — так она была потрясена зелеными слониками.

— А костюм от правнука, — выжидающе помолчав, продолжала старушка. — У меня еще правнук есть, большой уже, ему скоро одиннадцать. Вырос из костюма-то. Как они щас быст-ро растут, одежи не напасешься.

Старушка замолчала и опять ожидающе уставилась на Тамару веселыми голубыми глазами.

— А вы тут одна живете? — спросила Тамара для того, чтобы поддержать беседу.

— Ну где ж одна? — Старушка обрадовалась вопросу, оживилась, засияла румяным и сильно загорелым личиком. — Нас тут еще полно! Через дом Марковна живет, у ей каждое лето вся родня. Вот щас школа закончится, так всех и привезут — и дочкиных, и племянниковых, и всех. На том конце — Митрий Степаныч со своей Таисией. Обое живы, скрипят потихоньку, слава богу. К им никто не ездит, у их все свои рядом — дочка в Ягодном, это там, за карьером, километров семь будет… Да ты ихнюю дочку знаешь. Она ваш дом убирает, ее Семенович твой за деньги нанял. Верка ленивая, среди недели и не ходит почти, так, если только цветы полить. А один раз после гостей убрать — это разве ж работа? За такие деньги у нас и дом построют, а не то что раз в неделю за гостями… Если бы еще хозяйство какое, а то ни кролей, ни курей, ни огороду! Вы бы хоть картошку посадили! Тута земля — самая для картошки. У меня тридцать соток посажено. Ты своему-то скажи, пусть не ленится, земля работу любит. Когда огурчики и помидорчики со своего огороду — это никакого сравнения с купленными. А нынче-то разве накупишься? Цены-то нынче, а? То-то и оно.

Тамара слушала детский голосок маленькой старушки и вспоминала огурчики и помидорчики, которые вытряхнула сегодня утром в фарфоровую супницу из фирменного пакета с логотипом самого дорогого в городе магазина. Следом за огурчиками-помидорчиками из пакета выпал чек, и она, прежде чем выбросить его в мусорное ведро, машинально глянула на сумму: двести шестнадцать рублей. А ведь в других пакетах со своими чеками лежали еще и колбаса, и ветчина, и копченая семга, и несколько коробок конфет, и бутылки какие-то, и куски разных сыров, и гигантский ананас, и еще более гигантская кисть винограда, и несколько килограммов апельсинов, груш и киви — кажется, в этой куче она и папайю видела. Это не считая двух больших эмалированных кастрюль мяса для шашлыка, которое Юрий Семенович залил сухим вином. Простеньким вином, не марочным, не дороже пятисот рублей за бутылку. Тем, которое по пятьсот долларов за бутылку, они будут этот шашлык запивать… А копченые устрицы! Она совсем забыла о копченых устрицах!

— Да нет, — виновато сказала Тамара, испытывая жгучий стыд почему-то именно за проклятые копченые устрицы, которые она к тому же терпеть не могла. — Юрию Семеновичу огородом заниматься некогда. У него совсем другая работа… Очень, очень трудная работа. И Юрий Семенович… мм… в общем, он не мой. Мы просто работаем вместе. Коллеги.

— Калеки! — ахнула разговорчивая бабулька и горестно округлила кукольный ротик. — О-о-о, беда какая, Господи помилуй… Такие молодые, такие красивые, а калеки! Семеныч-то, видать, не бедный, да? Он когда еще строиться тут начинал, наши все гадали: бандит или еще кто? Иль, может, депутат какой? А тут вон чего… Стало быть, и деньги не помогут, когда здоровья нет. Слушай-ка, а давай я тебя молочком напою! Козье молочко-то, я коз держу. Козье молоко — первое дело для здоровья. И с собой дам, для Семеныча твоего… Только ты мне банку потом верни, банок у меня мало. И травки щас нащиплю, у меня травка нынче — прям на удивление! И укропчик, и петрушечка, а щавель — аж стеной стоит! Картошка-то еще никакая, рано для картошки-то… Через пару недель приезжай, через пару недель она уже тела наберет, молодая картошечка — плохо ли!

— Ой, не надо, спасибо, — закричала Тамара, в смятении опять вспомнив огромный ананас и проклятые копченые устрицы. — Мне ничего не надо, спасибо большое, но…

Но платочек в зеленых слониках уже двинулся куда-то в сторону, помелькал в зарослях шиповника за штакетником, и детский голосок скомандовал:

— Иди скорей! Калитку растворенную нельзя держать, а то курей потом не соберу!

Тамара шагнула в калитку, почти полностью скрытую кустами шиповника, закрыла ее за собой и как заговоренная пошла за шустро семенящей бабулькой, на ходу бормоча, что ей ничего не надо, и с изумлением оглядываясь вокруг. Еще бы ей было не изумляться: такого роскошного, такого богатого, такого идеально ухоженного сада она в жизни не видела. Некоторые деревья она узнавала — яблони, груши, сливы… А это белая акация, сто лет она не видала белой акации… А это что?

— Маньчжурский орех, — с нескрываемой гордостью сказала бабулька, остановилась рядом с Тамарой и задрала голову, придирчиво всматриваясь в густую крону огромного дерева. — У меня их три, ореха-то этого. Это еще Иван сажал, когда сыны рожались. По одному на каждого. Да… А когда девки — тогда яблоньки. А потом уж для внуков сажал, и просто так. Любил он сад — страсть просто. А для правнуков ничего не посадил, не дождался он правнуков-то. Старший наш вместе с отцом садом занимался, и сейчас занимается, когда приезжает. Только редко приезжает, некогда ему, он у меня на профессора выучился, в самой Москве работает. Я вот не пойму: Алеша-то мой по садам профессор, а какие в той Москве сады? В телевизоре показывают — так только асфальт один, да столбы какие-то, да камень неживой. Никаких там садов. Я уж ему говорю: приезжай, мол, домой, и жену привози, и детей — всем места хватит. А то построиться можно, вон рядом усадьба брошенная. А с другой стороны — так и все три брошенные. И сажай сад, какой тебе хочется. И за отцовским садом приглядывал бы. Нет, говорит, нельзя им тут поселяться — работы для детей никакой нет. А как же нет? Вон сколько работы, только успевай поворачиваться. Спасибо, внуки помогают, они у меня хорошие получились, удельные, не забывают бабку. Так ведь тоже не близко живут, а разве ж сюда из города наездишься? У них там и работа, и все, а ко мне — это когда отпуск. Скоро уж съезжаться начнут, две дочки — через неделю, внуки — с июля, остальные — в августе.

— Сколько ж у вас детей? — спросила Тамара уже не для вежливости, а с острым интересом к этой случайно встреченной бабульке, к этой в общем-то чужой и странно близкой, странно понятной судьбе. — И у всех — свои дети, я правильно поняла?

— А как же. — Бабулька повернулась и шустро засеменила в глубь своего необыкновенного сада, и Тамара пошла за ней, ведомая тонким неустанным голоском, как дудочкой крысолова. — А как же без детей-то? У меня три сына, четыре дочки. Все живы-здоровы, слава богу. У старшего два парня и девка — это внуки мои. У старшего внука сын, большой уже, ему одиннадцать скоро, — это, стало быть, правнук мой. Внучка зимой родила девку — это мне, значит, правнучка… У второго моего сына — тоже трое, только все девки. Вот эти мне больше всех помогают, дай им Бог… У каждой мужья хорошие, смирные, непьющие. Детей пока нет, но в сентябре Настя мне еще правнука родит. А там, даст Бог, и другие. А у младшего моего, у Витьки, только один сын, неженатый еще. И чего не женится? Двадцать семь стукнуло, пора бы уже. И квартира своя есть, и машина есть, и деньги большие. Большие деньги! Он матери на день рождения кольцо подарил, золотое, с каким-то камушком дорогим, много тысяч стоит. А отцу — часы, и тоже золотые. Во какие деньги! Он каким-то важным специалистом работает, Славик, внучок-то мой. Все куда-то ездит, все чего-то чинит, а только платят ему хорошо. И чего не женится?.. А у дочек моих у всех по двое — по одному парню и по одной девке, как сговорились. Все учатся, кто где, в разных институтах, только одна уже отучилась, в прошлом годе работать пошла. И как она работать будет? Она у нас совсем бестолковая, ничего сроду не умела, из всех одна такая получилась. В газету работать пошла, больше-то никуда не берут… Да и в газете — и в той у нее что-то не получается. Как чего ни напишет — так и видать сразу, что все врет. Да и врет-то неинтересно, без души. Одно слово — бестолковая. Беда… А вот у последней моей, у приемной доченьки, у Натальечки, — у той дочки умненькие, добрые, ласковые такие… красавицы обе. Даром что не родные, а ко мне каждое воскресенье приезжают. И привезут чего, и по хозяйству помогут, и перестирают все, и коз подоют… И все: бабушка, отдохни, бабушка, отдохни… И Наталья такая же росла, как котенок ластилась. С мужьями ей не повезло, первый рано помер, на реке под лед провалился… Его жалко, да. А второго она сама прогнала, он пьянствовать начал. А зачем ей такой? Она у родных матери с отцом такого натерпелась. Прогнала, не захотела, чтобы дети при таком-то пьянице росли. Ну и правильно. Я своего Ивана вон как любила, а как стала замечать, что он хмельной приходит… Раз смолчала, два смолчала, а на третий взяла вожжи, связала его, да и закатила под кровать, как бревно. Сперва смеялся, потом ругался, а потом слезно просил: развяжи, мол, а то утром дети увидят — что подумают? Стыдно от детей-то. А я ему тогда: стыдно таким-то в дом приходить и на детей самогонкой дышать. Все, говорю, или ты от нас уходи, или мы от тебя уйдем. Прощения просил, да. Не стал пьянствовать. На праздники когда сама налью — тогда выпивал. Однако не сильно, он этого дела не понимал, чтобы каждый день, как другие у нас тут были… Вот пили, вот пили! Считай, в каждом доме самогон гнали — и пили, и пили… Даже и бабы некоторые. Оттого и повымерли все, веку не дожив. Оттого и дети из домов поразбежались да как в воду канули. Вон у Пилипчуков сыну и пятьдесят еще не стукнуло — а он от сердца помер. Так какое же сердце выдержит, если каждый день по банке самогону глотать без продыху? И жена сбежала, и детей не оставил… Как им теперь, старикам, одним мыкаться? Они слабенькие совсем, Пилипчуки-то, не работники. Поди, под восемьдесят обоим. Того и гляди, помрут, хоть и непьющие. Слушай-ка, а тебе самогоночки не налить? У меня она хорошая, на травках. С прошлого года стоит, а угостить некого.

— Ой, что вы, я совсем непьющая. — Тамара с трудом очнулась от гипноза тихой, размеренной, тонко звенящей речи, с удивлением обнаружила, что обе ее руки заняты пышными букетами всякой зелени, а маленькая старушка, склонившись носом чуть не до земли, все что-то срывает, придирчиво оглядывает и собирает в новый зеленый букет. — Простите меня, я даже не спросила, как вас зовут… Меня — Тамара.

— А я Марья. — Старушка выпрямилась и протянула ей пучок зелени. — Моего-то Иваном звали, так что меня — Марьей, как же еще… Бабка Марья, стало быть. Ты траву-то бери, бери, я тебе специально всякой нарвала — может, готовить чего будешь или посушишь потом. Пойдем-ка со мной, я тебе молочка налью да сумку какую-нибудь найду. Как же это ты с пустыми руками ходишь? Нести ж неловко.

И бабка Марья опять шустро побежала по тропинке, а Тамара — за ней, бережно прижимая к груди огромную охапку одуряюще пахнущей зелени. Ей не нужна была такая огромная охапка зелени, и молоко ей не нужно было — она вообще не пила молока, а козьего, кажется, никогда и не пробовала. Ей просто не хотелось с этой чудесной бабкой Марьей расставаться. Хотелось слушать колокольчик ее голоса и смотреть, как она снует между грядок, время от времени быстро наклоняясь и мимоходом выдирая какой-нибудь сорняк, хотелось любоваться ее платочком в зеленых слониках с желтыми ушами и даже хотелось запомнить имена всех ее детей, внуков и правнуков. Рядом с бабкой Марьей Тамаре было удивительно хорошо. Давно ей не было так хорошо — спокойно, уютно и весело.

— Я тебе не из погреба дам, — не оглядываясь, сказала бабка Марья и свернула в просвет между вишневыми деревьями. — Я тебе свеженького дам, у меня на веранде свеженькое, даже не остыло еще. Иди за мной.

И Тамара пошла за ней, радуясь тому, что познакомится и с домом бабки Марьи, — она была совершенно уверена, что и дом такой же удивительный, как его хозяйка. И даже засмеялась от удовольствия, увидев этот дом: большой, для полувымершей деревни — так просто огромный, состоящий из четырех разных кусков: в середине — бревенчатый, с боков — кирпичный, а перпендикулярно длинному зданию — еще большая пристройка, обшитая свежими досками. И крыша над домом была разная: кое-где — железная, кое-где — черепичная, а кое-где — покрытая рубероидом со свежими потеками битума.