Журавли. Рассказы
Шрифт:
Мишка смотрел на вдохновенное материнское лицо, на голубые ее глаза, на русые волосы. Не было ничего прекраснее маминого лица и этих проникновенных слов.
До дому добрались поздно вечером. Мишка, не ужиная, залез на печку, обнял подушку и уснул как убитый.
Утреннее солнце не то чтобы выплыло, но прямо-таки выпрыгнуло из-за сопки. Казалось, оно торопилось свою миссию выполнить – одарить мир светом, осветить все пути. По-хозяйски загорланили петухи. Но Мишку, привычного к деревенским звукам, разбудили не петухи и не солнечные лучи, а прекрасно-печальные, доселе незнакомые его маленькому сердечку поднебесные крики.
– Что это?
Мишка подбежал к окну, но вставленная к зиме вторая рама не давала возможности охватить взглядом все небо. На ходу застегивая штаны,
Он сразу увидел маму. Она стояла посередине двора, приложив ко лбу руку козырьком, защищавшим глаза от слепящих солнечных лучей, и смотрела в небо. Мишка посмотрел по направлению ее взгляда и тут же зажмурился, – свет ослепил и его. Он заслонил солнце ладонью вытянутой руки и не столько увидел, сколько услышал журавлей.
– Курлы… Курлы… Курлы…
Высоко в небе, клин за клином проплывали над деревней журавли. Над Красным Яром, над рекой и полями, над тайгой и дальше, дальше, дальше…
– До свидания, – шептала мама. – Возвращайтесь поскорей, родные…
Слов не было слышно, но губы ее еще шевелились, что-то шептали. Молитву, догадался Мишка, когда увидел, как мать широким крестным знамением осеняет журавлиный клин.
Распластав сильные крылья, птицы летели прямо на солнце. Казалось, в этом стремительном порыве они хотят окружить его своей мощной живой цепью и притянуть, приблизить к остывающей земле, чтобы солнце согрело и поля, и реки, и леса. Чтобы в родном краю навсегда установилось лето, и больше не нужно было журавлям ни улетать, ни возвращаться.
Не отдам
Зима в тот год выдалась лютой. По утрам морозный туман сплошь накрывал землю, окутывал густой пеленой деревенские избы, так что в нескольких шагах не видно было стен даже собственной избы. В семье Карнауховых к этой скверной погоде добавилась еще одна беда – голодуха. Бывали дни, когда на ужин, кроме чая, не было совсем ничего. Тогда Анна брала немного муки и готовила затирку на воде.
Еда была главной проблемой Анны. Но женщина как-то изворачивалась, обращалась с просьбами в правление, чем-то помогали соседи. Голод являлся следствием неурожая. Летнее нещадное солнце выжгло все в огороде. Картошка, что всегда была основным продуктом, не уродилась, накопали мелочь, такой в прошлом году кормили скот. Капусту, которую обычно квасили по две кадки на зиму, сожрала и потоптала корова – забыли закрыть калитку. Немного огурцов, моркови, свеклы, брюквы и репы – вот и весь урожай с огорода. Заготовка ягод и грибов тоже не ахти какая. В лесу стояла сушь, ягодные завязи засохли еще в расцвете. Деревенские мужики ездили на дальние болота, но куда Анне за ними угнаться со своей ребятней.
Муж Степан пришел с фронта калекой, умер два года назад. Случилась беда с ним на конном дворе, кровь пошла горлом, спасти не смогли. Врачи сказали, что осколки внутри него пришли в движение. Вот и осталась Анна с двумя дочерьми и маленьким сыном. Вся тяжесть семейных забот легла на плечи сорокалетней, с волосами цвета пшеницы, голубоглазой женщины, не замечавшей своей необыкновенной красоты.
От других крестьянок Анна отличалась белизной своего лица. Это была даже не белизна, не бледность – это было сияние. Так сияют в весеннем поднебесье крылья журавлей или в осеннем ночном небе далекие созвездия. Красота ее была несомненной, непререкаемой, не вызывающей соперничества и пересудов. В свои сорок с небольшим лет она была стройна и грациозна. Откуда у деревенской женщины, занимающейся тяжелым физическим трудом, была эта небесная грация? Грация печальной трепетной птицы. Легкая, летящая походка казалась врожденной, она не шагала по земле, как все остальные крестьянки ее возраста, а как будто скользила, касаясь поверхности только кончиком ступни. Так сказочная царевна-лебедь скользит по глади вод. Женщину не утяжеляли ни грубые сапоги, ни стеганая телогрейка, которая в стремительном движении распахивалась, и полы ее, как крылья, трепетали на встречном ветру. Взгляд голубых
глаз был добрым и каким-то беспомощным. Даже когда она произносила резкие слова, выражение лица благодаря глазам не становилось злым или отталкивающим. В голосе не было ноток крикливости, похожих на воронье карканье, что так часто можно было услышать от деревенских женщин.Анна никогда не вступала в женские перепалки. Часто ее беспокоили какие-то думы, это было видно по лицу, но она никогда не рассказывала о них.
Все, что ни надевала, сидело на ней ладно. Ситцевое платье, схваченное на талии тонким пояском, платок, завязанный на голове не совсем так, как у других, и даже стеганая телогрейка, какие носили в деревне все, выглядели на ней элегантно. Держалась она всегда просто и искренне, но с достоинством, никому не позволяла себя унижать.
Она казалась ангелом, существом из другого мира, космической бурей занесенным в таежную глухомань.
Работала Анна дояркой в колхозе – работа тяжелая и малооплачиваемая. При этом домашних дел было пруд пруди, вставала она рано, ложилась поздно. Однако при такой каторжной работе богаче Анна не становилась. Платили зерном. В соседнем селе была мельница, Анна решила вопрос с помолом, поэтому раз в неделю пекла хлеб. Распределялся он строго, по ломтю в день на каждого. Две дочери, погодки, что родились перед войной, учились в школе. Они помогали матери, как могли, а сыночек Мишка, зачатый в радостный сорок пятый, входил в жизнь тяжело, постоянно болел, с ним всегда приключались беды. Несколько раз он находился между жизнью и смертью. А недавно, пытаясь отобрать у сестер печеную картофелину, упал на раскаленную чугунную печку и обжег всю левую половину своего маленького тела.
Анна три километра несла его на руках в сельскую больницу. Врачи, увидев рану, только развели руками. Что помогло Мишке выжить: молитва ли матери, его желание жить, грамотные действия врачей, – неизвестно. Наверное, все вместе.
Сколько всего испытал Мишка, знали двое – он и мать.
Сейчас его уже выписали, он находился дома. Морозными зимними днями Мишка лежал на теплой русской печке, ожидая возвращения своих сестер и матери. В один из таких дней резко распахнулась дверь избы, ворвались в дом клубы морозного воздуха, и раздался голос дяди Вани, младшего брата матери.
– Гостей здесь принимают?
Мишка, отдернув занавеску, радостно слетел с печки.
– Принимают, принимают, дядя Ваня! – закричал он, прыгая в объятия высокого красивого мужчины.
– А где постояльцы, Мишка?
– У нас нет постояльцев, мы одни живем.
– Я про них и спрашиваю, про сестер и маму.
– Мама на ферме, а Капка с Милкой в школе.
– Значит, ты один хозяйничаешь?
– Мы с котом лежим на печке, мама говорит – кости греем.
– На печке хорошо. Вот Илья Муромец, был такой русский богатырь, тридцать три года на печи лежал.
– Как это, дядя Ваня? Неужели столько можно лежать?
– Эх, Мишка, совсем ты, брат, сказок-былин русских не знаешь… Ну ничего, в школу пойдешь, читать станешь, всему научишься.
– Ну, если это сказка, тогда понятно. И сказки мне мама читала, у нас и книжка была – русские народные сказки.
– Давай я, Мишка, коня распрягу и в стойло поставлю, и гостинцы домой занесу.
Каждый приезд Ивана был праздником для детей. Жил он на устье Илима, а там рукой подать до Ангары, поэтому рыбалка была повседневным занятием местных жителей. А рыба в Ангаре водилась – ни чета илимской. Частенько в сети попадалась стерлядка, иногда и таймень запутывался.
Дядя Иван был хорошим рыбаком и охотником, поэтому в трудные послевоенные годы его семье жилось полегче, чем соседям.
В каждый приезд он привозил подарки: соленую рыбу, мясо, иногда и муку. Так было и в этот раз. Только сейчас было привезено всего помногу: и мяса, и рыбы, и мешок картошки, и мешок муки. Кулечек сахара и пакетик конфет.
Скоро пришли девчонки из школы. К приходу Анны на столе в единственной общей комнате приятно томился чугунок с картошкой, на сковородке было зажарено мясо и аккуратно порезан и красиво уложен на узкой рыбной тарелочке кусочек стерляди. Увидев это, Анна всплеснула руками.