Журавлиное небо
Шрифт:
Фильм был старый, заграничный, зал помалкивал; со спокойной заинтересованностью Юнович наблюдал чужую, далекую, ограниченную полутора часами жизнь. И было море — красивое в утренней дымке и томительное, разомлевшее в полуденный зной. И бронзовые лица рыбаков были, и улыбки на лицах — скупые, сдержанные; и были еще он и она, счастливые, но он собирался в большой город за еще большим счастьем, и с надеждой и тревогой смотрела на него она… И был город — была суета машин, были рекламы, бары, встречи с женщинами, мимолетные, как брошенное на ходу «хелло!», — и вот однажды на рассвете после веселой ночи он возвращался домой, а на углу улицы стояла она, и взгляды их встретились, но он не узнал ее: ему хотелось спать, а говорить с незнакомой женщиной не было охоты. Он пошел, а она смотрела
В автобусе было тесно, кондукторша откуда-то с передней площадки предлагала билеты. Плотно сжатый со всех сторон, Юнович стоял лицом к окнам, держался рукой за металлическую спинку сиденья. Перед ним женщина с девочкой на коленях листала детскую книжку, показывала рисунки.
— А это что? — спрашивала девочка. — Это птички? Мама, какие это птички?
— Снегири.
— Снежири?
— Нет. Надо говорить: сне-ги-ри!
— Ну, мама, я и говорю: снежири!
И Юнович смотрел в книжку… Ах, какие звонкие, красногрудые, желтобокие, словно яблоки, были там снегири! Какая далекая и уже полузабытая сказка детства. И зачем девочка спрашивала о снегирях у мамы, лучше бы спросила у него. Он бы… Он рассказал бы про дрова, которые трещат в печи, про окно, розовое от утреннего солнца; окно заиндевело, сделалось как картина от морозных узоров, и на одном стекле едва светится синяя впадинка — там, где вчера он дышал на стекло. Вчера. А сегодня утро, узоры в окне розовые, и он обувается на низкой лавочке, обкручивает ногу теплой, подсохшей портянкой, сует ее в теплый, тоже согретый на печи, бурочек — ему приятно, радостно, и он посматривает на полотняную торбочку, висящую на стене, а в торбочке той книжка, самодельная тетрадь и карандаш цветной, круглый, с толстым сердечком, от него такой красный след на бумаге! Карандаш купила вчера мама: получила за отца первую пенсию. Мама плакала вечером, а дед напился, проклинал соседа, который в первый же год войны притащился с фронта домой, будто по ранению, да так и остался дома, даже в партизаны не пошел. Бабка же всхлипывала, поглаживала рукой по едва отросшим на голове внука волосам, но он вырвался из рук бабки, забился в угол на печи и тихо, чтобы не слышали, плакал там. Это было вчера, а сегодня сквозь розовые узоры глядело в избу солнце. И радостно было: мама велела сбегать во двор по дрова, как только он обуется. И он побежал… Ах, какое стояло утро! Красное, спокойное, повисло в небе солнце, прямой дым шел из трубы, на снегу лежали розовый от солнца отблеск и синие от дыма тени.
За огородами тянул санки, груженные дровами, дядька Апанас, и сани сухо поскрипывали, и слышно было, как проваливался снег под ногами дядьки: шух! шух! шух! А возле хаты на кусте смородины сидели снегири, такие звонкие, красногрудые, как яблоки, снегири. С веток на кусте осыпался иней, моросил на птичек, но они оставались красногрудыми и звенели…
Ах, как счастлив он был, что было такое утро и что у него был цветной карандаш, — мог нарисовать этим карандашом все, что видел!..
— Мама, а это что? — спрашивала девочка. — Мама, расскажи…
Юнович смотрел в окно автобуса, вспомнил, что через одну остановку ему выходить.
И ничего еще не решил он даже тогда, когда оказался уже в приемной директора. И не торопил себя: почувствовал, что с ним вновь происходит то, что случалось уж сколько раз, — теперь не спешил повториться. Время словно бы остановилось — неизбежное и так надоевшее вновь жило рядом.
— Вы к кому? — спросила секретарша.
— Я из газеты, — сказал Юнович, — передайте там…
И кивнул на двери.
Секретарша почему-то растерялась:
— К директору? Сейчас посмотрю… Кажется, был… Не знаю…
И секретарша вышла.
Юнович сидел в приемной и ждал. «Смешно! — думал он. — Директор возьмет вдруг и скажет: корреспондента не пускать, меня нет
на комбинате».И вот секретарша выбежала:
— Директор приглашает зайти.
Юнович зашел…
Откинувшись на спинку кресла, директор смотрел в окно. Он живо повернулся, как только Юнович вошел, и встал из-за стола.
— Из газеты? Тогда с критическими намерениями… Вам, газетчикам, палец в рот не клади… Садитесь, пожалуйста.
Директор был невысок, в черном пиджаке щедрого, широкого покроя. Незавидную, в серую полоску рубаху на груди почти закрывал бордовый, завязанный фабричным узлом галстук. Лицо у директора было курносое, а на лысеющей голове торчал клочок свалявшихся светлых волос.
— Так под кого же подкоп решили вести? По секрету, а?
Директор был в хорошем настроении, шутил. Казалось, давненько у него не случалось такого приятного для него визита, как нынешний. «Притворяется, — подумал Юнович, — потому что не знает, чего я хочу».
Он сел и почти официально стал объяснять, ради чего пришел.
Директор перестал шутить — ему сделалось скучно. Писать статью у него не было времени, и к тому же он не хочет отнимать у газетчиков их законный хлеб. У директора есть богатый материал, он его полностью даст в распоряжение Юновича. (Директор встал, открыл двери и сказал секретарше, чтобы она подобрала все «по вопросу самодеятельности».) Вырезки своих прежних выступлений директор даст сам.
Юнович не перечил, молчал: неизбежное, то, что случалось уж столько раз, жило рядом, могло повториться, Юнович может и сам написать статью за директора, но может и не писать… Он еще не решил, будет или не будет писать.
Секретарша принесла бумаги. Юнович начал перелистывать их.
Директору было скучно, и он расхаживал по кабинету. Подходил к вешалке, зачем-то пристально приглядывался к своему пальто, щелкал по нему пальцем, надевал галоши на туфли и сразу снимал их. Директору было скучно. На столе зазвонил телефон. Директор поднял трубку с охотой.
Юнович перелистывал.
Директор говорил по телефону:
— Иван Петрович? Наконец-то позвонили! Спасибо… Живем — хлеб жуем… Да я хоть сейчас… Почему же — машину можно взять. Это вы правду сказали… Голову просвежить не помешает. Ну хорошо, хорошо… Договорились.
Директор положил трубку и вопрошающе посмотрел на Юновича. «Сейчас надо что-то сказать, — подумал Юнович. — Чего я молчу?» — и он отодвинул бумаги.
— Все, — сказал он, — достаточно.
— Ну вот и хорошо, — обрадовался директор, — вот и хорошо… Вы, газетчики, на лету улавливаете — такая ваша профессия. Вам и перо в руки. Только вот что… телефон мой запишите: может, уточнить что-нибудь надо или подписать…
— Телефон? — переспросил Юнович. — А зачем уточнять? Вы сами напишете и подпишетесь в конце статьи — так у нас по форме…
— Так вы же… — сказал директор.
— …Статью писать я не буду, — сказал Юнович. — Ничего не понимаю в этих бумагах. Специфики не знаю. А вам, как говорится, и перо в руки…
Директор уставился на Юновича и молчал. «Немая сцена, — думал Юнович, — надо идти». Неинтересно ему было следить за директором. Неинтересно.
— Всего доброго, — поднялся с кресла Юнович. — Неплохо, если бы вы статью подготовили к завтрашнему.
И он вышел…
На улице не сразу заметил, что распогоживалось. Дул слабый ветер, тумана уже не было, влажно-белые тучи плыли над городом, синими заплатами на юго-западе, за городом, небо просвечивалось между тучами. Порхал редкий и скудный снежок, появлялось и вновь пряталось солнце.
Юнович сел в автобус. Было тесно. Какой-то парень стоял с лыжами на площадке, намерзший на лыжах ледок таял, и в автобусе по-весеннему было свежо и сильно пахло водою — была середина февраля. И Юновичу вспоминалась недавняя поездка в колхоз, учительница Валя, и он пожалел теперь, что не условился тогда, в селе, встретиться с нею в городе.
«Но я еще встречу ее», — думал он. Вспоминались ему редактор, разговор с редактором, поездка в село и снова Валя — и все это вставало перед ним в спокойной ясности, и появилось в нем чувство человека, удачно завершившего очень долгий и очень хлопотный день: круг замкнулся, на завтра оставались непочатое утро и надежда.