Журнал День и ночь

Горы. Исчезли лужи с узорами на них. И улица Осоавиахима. Оставалась только стена в душе ребёнка. Она ждала, что малыш обхватит её цепко, она, Марьяша, была единственной спасительной веткой. Она бы, окажись на его месте, непременно так бы и поступила. А он? Этот мальчик? Даст ли он себе шанс ещё раз поверить?

Молчание ребёнка длилось секунды, но казалось бесконечным. С любопытством заглядывал через стёкла убогого жилища Эльдар на свою маленькую копию. За его спиной не то с одобрением, не то с укором качала головою Сергевна.

Дарик ещё раз взглянул на запертую дверь отца, на Мамеда, замершего в ожидании, опустил глаза на завязанные свои шнурки. И тут что-то с ним произошло. Он протянул Марьяше единственное сокровище, которым обладал — пустой пакет, в котором оставались капельки кружевной льдинки, как пропуск в новый мир нового года, грязной ручонкой нежно вытер её слёзы, стараясь успокоить, и не по-детски мудро ответил:

— Я верю тебе. мама.

г. Москва

Полина Гольдфрейн Тихая осень — грусти величие

Усталость

Усталость птицей сонною войдёт на тонких цыпочках. Рассядется, развалится, попросит прикурить. Я разойдусь, как дурочка, в ужимках и улыбочках: «Позвольте вас, голубушка, обедом накормить». Зевок не сдержит, сморщится, всхрапнёт в немой истерике: «Поспать бы мне, родимая, в тиши часок-другой». Кивну, свернусь калачиком, замру в мирской эстетике. Прижмусь к подушке радостно, отправлюсь на покой.

Никчёмная

Притулилась к стене — снова брошена. Не плохая, и не хорошая. Не красивая, и не страшная. Так, простая российская барышня. То мне чудится дом с темницею, То острог с расписною светлицею. Дни идут стороною серою. Что случилось с прежнею верою? Постарела вмиг — не расстроилась. Распрямилась — и снова сгорбилась. Разрумянилась, пригорюнилась, Полетела вдаль, призадумалась. Что мне жизнь? Тоска неизбежная. Что любовь? Беда-девка грешная. Не красивая, и не страшная. Так, смешная птица уставшая.

Cмерть рифмы

Взгляд без смысла, Ода без конца. Жизнь провисла, Рифма умерла.

г. Москва

Денис Чирков Привет, Рембо

Одинокий, но ухоженный

одинокий, но ухоженный щенок сидит на снегу. и плачет, и часто дрожит, и всё высматривает кого-то на холодной остановке своими добрыми, преданными, не верящими в обман, глазами. а люди (я, ты, мы, вы), притворившись скульптурами очередного серого дня, лишь изредка посматриваем на него, замуровав свои чувства в удушливый гипс морали, да всё тщательней укутываемся в свои шубы, дублёнки, куртки... пусть щенку (нам, вам) будет больно, пусть будет стыдно, да пускай хоть все ангелы себе мозги повышибают из ружей... всем — всё равно. ведь у каждого свои разновидности свободы. и нам страшно обращать своё внимание на такие мелочи. ведь они сразу ранят нам, (вам, им) душу / сердце и прочие гипсовые гадости... срабатывает страх оказаться там же — в помоях призрачной свободы.

Привет, Рембо

ребёнок бежит по лугу и не видит косы. это — Рембо. кто его спасёт? круг огня улыбается невинным дымом. пушистость ситуации не спасает утопленников от Холода. улыбайтесь, души ваших родных уже на небесах. а тот, кто порвал Солнце, обмазывает губы солью, чтобы, поцеловав море, инстинктом обнять его возмущение. взъерошенные Рембо, Тцара и Пикабиа рвут глотки раненым картинам счастья, завязывая галстуки на трупах детей Дада. всё просто: это мухи славы загадили их искренние умы грязным безобразием людской похоти денег. личинки, яйца, гусеницы — ешьте их, друзья, пожирайте жизнь в зародыше! рассеивайте семена по асфальту. смазывайте слюной кору дерева. кладите траву в сумки ваших воспитателей. Тцара улыбается на фотографии: улыбался ли он в жизни? я знаю: Пикабиа рисовал свои картины только после секса с Лунным Светом. и храбрость пьяного Рембо вызывает восхищение даже несколько веков спустя. это заставляет меня пить из реки и плакать. зарывайте золото в пустыне — я не буду искать. потому что дождь — дороже золота, а хороший скандал — лучше притворно-милых улыбок. помни об этом, когда будешь у меня на могиле и — удачи тебе в этой реальности, дружище.

г. Зеленогорск

Полина Кондаурова

Время в пути и тоска по дому

Закутаться бы в бабушкин платок И не вставать из кресла целый день, Смотреть, как луч целует потолок, И как его потом съедает тень, Закрыть глаза, не думать ни о чём, Но не дремать, а просто так, сидеть, И руку тёплую вдруг ощутить плечом, И от тепла её. похолодеть. Бесконечно большое, говорят, То же самое, что бесконечно малое. Бесконечность перетягивает на себя одеяло С тех понятий, которые определяет. И я упрощаю Желания до горячего чая И думаю: а, действительно, Разница велика ли? Вот если соотнести ощущение края, Ну, просто с краем. стола, например, Или дня, что некстати прожит. Ведь край есть край? Все вертикали — потенциальные горизонтали. И линия жизни тоже. Да ну? — усмехается речь — А зачем, говоря «О, Боже.», Ты просишь «верни», а не «дай»?

Зима

Лёгкими перетёртый, Воздух слегка оттаял. И, как всегда, не ясно, Откуда пришла зима. Словно бы зачехлили Пёстрые натюрморты Белыми простынями, Чтоб не сойти с ума. Словно дворовый мальчик, Пущенный в дом господский, Встревоженно замечаешь Собственные следы. Идёшь и пути не чаешь. В метели плывёшь, как клёцка, И встречных твоих глазницы Заснежены и пусты. Не все города одинаковы, Нет, дружок. Есть города обманчивые, Как пирожок, Который берёшь с тарелки И чувствуешь кожей — С повидлом! Кусаешь. А он — с картошкой, А ты их терпеть не можешь! Есть города-государства, Города-острова. Вот идёшь по Москве И видишь — это Москва. Куда ни посмотришь, Всюду — Москва, Москва! А там, за Москвой, хоть не расти трава. Есть ещё сказочные города, они Существуют скорее в книгах, Нежели искони. В них не бывает будней, А только Дни. «Питер!» — в тебе откликнется, Только лишь помани. А ещё есть потерянные города, Как рай. Правда не столь прекрасные, Но вполне Вызывающие в нас сожаленье, Что мы — вовне. Севастополь, к примеру, — Благословенный край! Но этот Город особенный, Он как лес. В нём как будто и дышится легче. Архитектурных шедевров Исторических мест В нём пока ещё нет. Но уж что-то, поверь мне, есть! И оно, когда ты идёшь, Или просто стоишь и глядишь окрест, Ненавязчиво так обнимает тебя за плечи. Как сочетаются время в пути и тоска по дому. Эти почти с рожденья штампующие колёса: «Отказать», «Отказать», «Отказать», «Переслать другому». Абакан — «Отказать», Москва — «Отказать», «Снять вопрос» О моём проживаньи у самого синего моря. Сквозняк, Как домашний котёнок, запутался в шторе. И колёса бранятся размеренно и знакомо, Как соседи. Какого ещё уюта Мне искать, если я любую Плацкартную полку обживаю в одну минуту? Если самую-самую вечную вечность людскую Составляют всё те же два метра на семьдесят пять. Вольно же вам, о поэты, хулить моего Одиссея! Мол, побеждал он в боях всегда не мечом, а подвохом, Хитростью ловкой всегда, а не силой могучею мускул. Нечего вам возразить, и всё-таки вам возражу я: В ком из ваших героев силы поэта достало Женщину не обмануть? Кто из них, может быть, Гектор? Честен он был, жену врагам оставляя и сына? Или Эней, сбежавший к призрачным царствам, Бросив Дидону, чью принял любовь, не колеблясь? Или другие: Ясон, любивший Медею до срока, Тесей, вот уж силач был — руками убил Минотавра! Отдал он Вакху без боя свою Ариадну! В чём же теперь, укажите, схитрил, где солгал Одиссей мой, «Лгун и хитрец», когда он, обещав мне вернуться — вернулся…

г. Абакан

Дарья Мельник Умереть, не увидев Камчатки

Одиннадцать строк лёгкой ностальгии

Всё мне кажется, кажется в сонном бреду: Я по Марсову полю ночному бреду, А на поле горят фонари. Я прилёг бы на лавку в Летнем саду, Не умея связать петли. Я бы слушал, как ветер с Невы говорит В чёрных лапах озябших лип. Белый мрамор застывших фигур, огни И во вздыбленном льду река — Я хотел бы застыть насовсем, как они, В петербургских этих снегах.