Журнал «Если», 1998 № 03

Судьба у вора простая. Хватай да беги. О друзьях не думай, девиц выбирай на час. Кинжал я за пояс спрятал. Может, я теперь и граф, только все одно — Слова не знаю.

— Удачи тебе, вор Ильмар.

— Какой мне сейчас удачи, Ночная Ведьма?

— Тебе теперь жизнь сохранить — вот и вся удача. Забейся в щель да и живи тихонечко. Кинжал выбрось, слишком приметный.

Хелен улыбнулась. Она лежала нагая, не стесняясь… хотя чего уж теперь стесняться? Красивая, умная — и не моя…

Отвернулся я и захромал на север, к Байону, к Виго. Ноги еще слушались плохо. Но Хелен была права — разошлась кровь в жилах.

Испытанный, видно, способ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Веселый город

Глава первая, в которой я начинаю паниковать и, как выясняется, не зря.

Осень, она всюду осень. Даже на солнечной лузитанской земле. А уж в веселом вольном городе Амстердаме — тем более.

Холодно нынче, и дождь накрапывает. Две недели прошло, как я с Печальных Островов удрал… из ленного своего владения — посмеемся-ка вместе. За полмесяца всю державу с юга на север пересечь — занятие утомительное. Даже если превращенный в денежки железный слиток позволил путешествовать с комфортом: в одежде торговца, на быстрых дилижансах во втором, а то и в первом классе. И отсыпался я не под кустом или в притонах бандитских, а в хороших гостиницах, что нынче вдоль дорог как грибы растут. Отъелся, даже раздобрел немного. В зеркало посмотреть — не жесткая грязная морда каторжника, а благообразный лик мирного гражданина. Чем-то на священника похож. Надо будет запомнить для случая.

Почему же я себя чувствую дурак дураком?

Вот сейчас, например, когда стою пялюсь на плакат, от дождей уже посеревший и разлохматившийся. Всю дорогу я эти плакаты вижу, от самого Бордо, а все равно не могу мимо пройти.

На плакате — типографском, немалых денег стоящем, — два рисунка. Один — угрюмый тощий мужик с лицом душегуба, с гладко выскобленным подбородком. Над портретом написано «Ильмар-вор», но только никто меня в этом уроде не узнает.

Дело-то, в общем, нехитрое, когда тонкости знаешь. Как перед тюремным рисовальщиком сядешь, уголки рта опусти, щеки втяни, брови нахмурь, глаза прищурь. Все по чуть-чуть, а в натуре — ничего похожего. Рисовальщик, конечно, тоже все эти приемы знает, но он один, а каторжан много, и у каждого — свои способы обмануть наметанный глаз. Крикнет рисовальщик раз, другой, ты вроде и послушаешься, а все равно — толку с такого портрета нет.

Вот он я, стою перед плакатом, призывающим меня поймать и обещающим награду в тысячу стальных марок! Ну, кто первый? А вот второй рисунок — первому не чета. Марк, как живой, и не быстрой кистью рисовальщика набросан, а опытным живописцем на картину перенесен.

Над портретом надпись: «Маркус, младший принц Дома».

Аристократы бывшими не бывают, потому здесь этого слова нет. А следовало бы, раз весь Дом — от Владетеля нашего, Хельмута, до последнего захудалого барона — призывает схватить Марка, аристократа тринадцати лет от роду, пусть младшего, но все же — принца…

По мостику я перешел через канал. Постоял в раздумье, решая, сразу ли податься к станции дилижансов или позволить себе хороший Ужин. В хорошем ресторане, таком, где беглого каторжника никак ждать не станут, как «Медный шпиль» или «Давид и Голиаф». Много есть приятных заведений в вольном городе.

Народу вокруг негусто. Плохая погода всех по домам разогнала, что ли? На набережной отец с сыном-подростком кормили уток, кидая куски белой булки с сосредоточенным, серьезным видом. Утки жрали хлеб лениво. Сытый город, благодушный. Тут даже нищие истощенными не выглядят. Вот в той же Лузитании вроде бы и климат благодатный, и земля родит щедрее, а поглядишь по сторонам — нищета нищетой.

Бюргеры птиц докормили, отряхнули руки да и пошли вдоль канала. Отец трубку достал, сынок со спичками засуетился, огонь поднес. Вот жизнь у людей безмятежная… завидно мне или нет?

Нет, наверное. Я бы такого не вынес.

Лучше уж по краю ходить, чем со скуки уточек кормить.

С этой мыслью я двинулся — так, без цели особенной, не слишком-то таясь и не спеша. Прошел по Реестраат, вышел на другой канал — Кайзерсграхт, где дома были еще выше, некоторые позолоченными шпилями увенчаны. Здесь и людей гуляло побольше. Вот богатый русский с двумя тощими женами и одним мордоворотом-охранником, за ними следом карманник крался — я наметанным глазом сразу увидел. Вряд ли что сопрет, русский, похоже, из аристократов, все ценное на Слове держит, а у охранника-татарина движения ловкие, взгляд цепкий, живо отсечет чужую руку кривой саблей…

Потом навстречу стайка девиц попалась, молоденькие бюргерские дочки. Из женской гимназии небось возвращаются. Вон и охранники сзади, двое с короткими, обтянутыми свиной кожей дубинками, удобными в уличных стычках. Лица постные, а глаза нет-нет, да и стрельнут по девицам, по тугим попкам, по крепким икрам в теплых чулках. К этим стражам еще одного надо приставить, чтобы за ними присматривал…

Я поплутал чуть по узким улочкам, перешел еще один канал, вроде бы Лауриерграхт, и направился к площади Дам, к ресторану «Давид и Голиаф», месту в Амстердаме известному и популярному. Там, конечно, всегда хватает офицеров армии и стражи, морских капитанов, просто аристократов. Но как раз в таком месте никто и не подумает в посетителе каторжника подозревать.

Сдал я плащ слуге, запоздало сообразив, что в кармане пулевик — разжился у одного купца. Да ладно, не рискнет слуга в таком месте по карманам шарить. Прошел в зал, подбежала девушка-прислуга, провела к свободному столику. Прямо между скульптурами.

Козырное место. То ли случайно освободилось, то ли вид у меня стал уж совсем благообразный. Сел я, вполуха щебетание девушки слушая — сегодня у них лосось удался да и вся остальная рыба, а вот перепелки не очень, хотя если господин пожелает…

Само название — «Давид и Голиаф» — возникло от статуй, внутри установленных.

Скульптуры были мраморные. Старые, деревянные, при пожаре сгорели, тогда дед нынешнего хозяина и заказал великому Торвальдсену новые. Тот еще не во славе был, но талантом уже известен.

Давид стоял, опустив пращу, улыбаясь уголками рта. Скульптор все предал — и молодость безусого лица, и небрежную ловкость обнаженно тела, и хищный прищур глаз. Давид был красив, зол и красив, как в преданиях.

А Голиаф уже упал на одно колено. Могучий муж в доспехах, вышедший на честный бой и сраженный подлым ударом в висок. На простом, бесхитростном лице застыли мука и удивление, он еще пытался подняться, но ноги не держали. Только Голиаф все равно вставал, каменные мышцы вздувались, как канаты, и жизнь, которой в камне лет и не было никогда, опаляла любого, взглянувшего на сраженного героя. Казалось — он все-таки встанет. Дойдет до Давида и опустит тяжелый кулак на кудрявую голову…

Великие скульптуры. Великий скульптор. Я знал, за эту пару хозяину ресторана немалые деньги предлагали. Еще два ресторана смог бы открыть… только что же он, дурак, сук под собой рубить? На этих скульптурах, на могучем герое, умирающем, но рвущемся в бой, и на насмешливом юнце, зло глядящем на дело своих рук, вся слава ресторана держится. Конечно, и кухня хороша, но мало ли где вкусно кормят…

Будь хозяин ресторана из простых, рано или поздно отобрали бы скульптуры. Но он и сам был аристократ, барон захудалый, но Слово знающий и в Дом вхожий. А что ресторацией занимался — так это тяжелая судьба вынудила, это еще не позор…