Журнал «Если», 1998 № 03

— Слышал я, что в давние годы в Европе порох знали, — возразил я. — Потом был утерян секрет, спрятан на Слове, а мастера убили. Пришлось из китайских земель заново тайну доставлять.

— А если и так? Видишь, Слово все время работает, одно теряется, другое находится. И благо в нем, и зло.

Я кивнул.

— Искупитель создал Слово непознаваемым, и в том была великая мудрость. Для стороннего взгляда — все просто. Сказал человек что-то, потянулся куда-то, с силами собрался — и достал вещь из Холода. А теперь подумай сам. Мог принц Маркус от цепей освободиться?

— Нет, конечно. Навык нужен.

Брат Рууд усмехнулся:

— А если бы он взял цепь, его сковывающую, да и положил на Слово?

— Но… — я задумался. Мальчик касается цепи… прячет в ничто… остается свободным? — У него сил не хватало?

— Не в том дело. Цепь не ему принадлежала, он в цепи был. Вот если вначале снять цепь, власть над ней ощутить — то пошла бы она в Холод без задержек. Об этом еще святой Фома рассуждал — чем мы руками владеем, то и духу подвластно… А вот если веревка или цепь — один конец свободный, а к другому привязан ослик или человек. Берет принц Маркус эту веревку-цепь, да и кладет на Слово. Что случится?

— Живое и жившее Слову не подвластно.

— Правильно. А то, что к живому привязано? Уйдут путы в Холод, станет пленник свободным?

— Не знаю.

Брат Рууд улыбался.

— Скажи! — попросил я. — Скажи, брат!

— А вот это, Ильмар, от того, кто Словом владеет, и от того, на ком путы, зависит. Может, так случится, что исчезнут. А может, и нет… Хорошо представь, что берутся за одну вещь два человека, знающих Слово. И каждый вещь на Холод прячет. Кому она будет принадлежать?

Я молчал. Все в голове смешалось.

— А если…

Карета вдруг дернулась, начала сворачивать к обочине, останавливаясь. Я глянул в окно.

— Брат Рууд, дозор армейский!

— Не бойся, брат…

Дозор был серьезный. Два офицера в надраенных медных кирасах, десяток солдат с короткими копьями и мечами. У одного офицера в руке был двуствольный пулевик. О чем говорят, слышно не было, но, похоже, ответы возниц их не удовлетворили.

— Брат Рууд…

— Успокойся, брат, лучше вот о чем подумай. Если подходит человек со Словом к вещи составной. Например, к нашей карете. Берется за колесо, да и говорит Слово. Одно колесо в Холод уйдет, вся карета или ничего не случится? А что с нами будет? В Холод не уйти, значит, на землю упадем? Или пока мы в карете, нельзя…

Дверь открылась. Офицер заглянул, почтительно произнес:

— Святые братья…

— Мир тебе, слуга Дома, — невозмутимо отозвался Рууд. — Так вот, рассуди, брат, что случится?

— Не знаю, — сказал я учтиво, голову склоняя. — На все воля Искупителя и Сестры…

— Святые братья, — с легким нажимом повторил офицер.

Брат Рууд повернулся к нему:

— Мир тебе. Говори.

— Из города запрещен выезд, — заявил офицер. Властно, но под этой твердостью пряталась неуверенность. Наверное, не один экипаж он назад завернул, но что сейчас делать — не знал.

— Мне это известно, офицер. Только касается ли сей приказ нас?

— В приказе сказано — всем без исключения…

— Повтори приказ дословно.

Офицер обрадовался и произнес:

— Именем Искупителя и Сестры, повелением Дома запрещен для всех без исключения выезд за пределы вольного города Амстердама. Все экипажи, а также отдельных путников проверять в поисках беглого каторжника Ильмара, после чего заворачивать обратно. Если же каторжник Ильмар или младший принц Дома Маркус будут замечены или хоть подозрение в том появится…

— Хорошо, офицер. Так ты полагаешь, что Сестра своим слугам запрещает город покидать?

— В приказе не сказано ни о каких исключениях.

Рууд достал бумаги, протянул офицеру. Тот молча начал читать, беззвучно шевеля губами. Поднял округлившиеся глаза на Рууда.

— Я, святой паладин Сестры, ее волей отменяю приказ в части, что касается нашего экипажа. По воле епископа Ульбрихта мы, два смиренных брата, следуем в город Брюссель с миссией особой важности.

— Мне запрещено пропускать кого бы то ни было! — с мукой в голосе воскликнул бедолага.

— Беру твой проступок на себя, брат, — безмятежно ответил Рууд.

— Именем Сестры прощаю грех.

Он поднял с груди святой столб, прикоснулся к покрывшемуся испариной лбу офицера.

— Нет на тебе греха. Вели освободить дорогу.

— Дайте мне слово, что в экипаже нет беглого каторжника Ильмара и принца Маркуса, — прошептал офицер.

Видимо, крепкий был приказ, раз офицер осмелился такое требовать от святого паладина.

— Здесь лишь два священника храма Сестры, — ответил Рууд. — Все. Иди и не греши.

Офицер кивнул. И посмотрел на меня.

— Благословите, святой брат.

Тут был какой-то подвох. В глазах Рууда вспыхнула тревога. В один миг я вспомнил все благословения, что происходили на моих глазах. И с облегчением произнес:

— Ты уже удостоен напутствия, брат мой. Чистое не сделать чище. Иди с миром.

— Спасибо, братья, — офицер подался назад. — Мягкого пути, святой паладин. Мягкого пути, святой миссионер.

Он махнул рукой солдатам. Защелкали кнуты, карета тронулась.

— Трубачей нам не хватает, — сказал я. — Десятка трубачей да пары глашатаев.

— О чем ты, Ильмар? — удивился Рууд.

— И чтобы трубачи всех сзывали, а глашатаи объявляли: «Мы едем в Брюссель, а вовсе не в Рим. Святой паладин — дело самое обычное. А скромный миссионер в епископской карете — явление заурядное. Не удивляйтесь, люди добрые. Не обращайте на нас внимания».

Брат Рууд молчал. Лицо его медленно шло красными пятнами.

— Ты считаешь, что мы выдаем себя?

— Конечно, брат, — удивился я. — На самом-то деле, нам надо было пешком двинуться. Или верхом, но никак не в карете.

— А как же дозоры? Нас со всеми документами едва пропустили…

— Брат Рууд, если дать две-три монеты любому крестьянину — такими тропками проведет, что ни одного стражника не встретим.

— Это воровские повадки.

— Конечно. Может, стоило их вспомнить ради святого дела?

Священник задумался. Приятно было увидеть, что и я способен поучить его уму-разуму.