Журнал «Если», 2001 № 01
Шрифт:
Ты увидишь это на ленте. Все согласились, что это хорошая мечта.
После этого Эсперанца выдвинула идею мечты «о правах человека для всех». В результате мы все по очереди пытались объяснить понятие «прав человека» полудюжине присутствующих празов. Эсперанца в конце концов перевела для них пять конституций — и еще целую книгу речей Мартина Лютера Кинга.
Неделей позже мы с Тейтепом собирали дерево для скульптурыкоторую он затеял к Рождеству. Вдруг он перестал грызть и спросил:
«Что вы имеете в виду?»
«Думаю, когда Кларенс говорит «человек», он подразумевает нечто иное, чем вы».
«Это вполне возможно. Люди используют слова очень свободно, и за мной это водится».
«Что вы подразумеваете, когда говорите «человек»?»
«Иногда я подразумеваю вид хомо сапиенс. Я ведь говорила, что люди употребляют слова неоднозначно. Празы, кажется, более точны в своих речах».
«А когда вы говорите «права человека», что вы подразумеваете?»
«Когда я говорю «права человека», я подразумеваю хомо сапиенса и праза сапиенса. В этом контексте я имею в виду любого сапиенса. Не стала бы гарантировать, что Кларенс употребляет то же самое в таком контексте».
«Вы думаете, что я — человек?»
«Я знаю, что вы — человек. Мы друзья, не так ли? Я же не могу дружить с… ну, с «псевдокроликом», ведь правда?»
Он издал удивительный грохочущий звук, выражая крайнее изумление. И сказал:
«Не могу себе этого представить. Тогда, если я — человек, мне полагается иметь права человека».
«Так, — ответила я. — Совершенно точно, полагается».
Возможно, все это — моя вина. Эсперанца расскажет тебе остальное: последние две недели празы сидят у нее по всему дому, они снова и снова смотрят фильм о Мартине Лютере Кинге, который она достала.
Не знаю, чем это закончится, но до чертиков хочу, чтобы ты был здесь и все видел.
С любовью, Мэри.
Мэри смотрела, как местный ребенок щелкает орехи своим щелкунчиком-Халемтатом, и холодная дрожь пробегала у нее по спине. Это был уже одиннадцатый за неделю. Очевидно, не один Чорниэн мастерил этих щелкунчиков, кто-то еще затеял производство. Однако, чтобы в челюсти Халемтата вкладывал орехи ребенок — такое она видела впервые.
— Здравствуй, — сказала она, наклоняясь. — Какая чудесная игрушка! Покажешь, как она действует?
Непрерывно треща иглами, ребенок показал ей свою игрушку. Затем он (или она — спрашивать до переходного возраста невежливо) воскликнул:
— Забавная штука! Мама смеется, смеется и смеется.
— А как зовут твою маму?
— Пилли, — сказал ребенок. Потом добавил: —
С зелеными и белыми бусинами на иглах.Так, Пилли. Ее остригли за слова о том, что Халемтат вырубил имперский заповедник столь отчаянно, что деревья никогда уже больше не вырастут.
И тут она осознала: еще год назад ни один ребенок не проговорился бы, что его маму остригли. Даже мысль об этом была бы позорной и для родителей, и для детей. Мэри оглядела базар и увидела не меньше четырех остриженных празов, делающих покупки к ужину. Это были Чорниэн со своим ребенком и двое незнакомцев. Она попыталась узнать их по мордочкам, но не смогла и обратилась за помощью к Чорниэну.
«Удивительно, — отметила про себя Мэри, — еще год назад было неприлично спрашивать о таких вещах».
Едва Мэри успела поблагодарить ребенка, как три праза в окрашенных игольчатых воротниках — униформе гвардии Халемтата — с важностью подошли к ним.
— Вот он, — сказал самый рослый.
— Да, — подтвердил второй. — Пойман во время акции.
Рослый уселся по-собачьи и объявил:
— Ты пойдешь с нами, негодник. Указ Халемтата.
Мэри охватил ужас.
Ребенок щелкнул последний орех, радостно затрещал иглами и спросил:
— Меня остригут?
— Вот именно, — ответил рослый.
Он грубо отобрал и отбросил щелкунчика и повел ребенка прочь. Растерянная Мэри крикнула вслед:
— Я скажу Пилли, что произошло и где тебя искать!
Ребенок оглянулся, снова затрещал и ответил:
— Спросите, будут у меня серебряные бусы, как у Хортапа?
Она взяла брошенного щелкунчика — чтобы не подобрал другой ребенок — и со всех ног бросилась к булочной Пилли.
Пилли, узнав о случившемся, закрыла ставни магазинчика и спросила Мэри:
— Кажется, вы боитесь за моего ребенка?
— Боюсь, — ответила Мэри.
— Вы очень добры, но опасаться не стоит. Даже Халемтат не осмелится сделать ребенку хашей.
— Я не знаю этого слова.
— Хашей? — Пилли загнула хвост вперед и взялась за одну иглу. — Чиппет — значит обрезать вот здесь. — Она положила палец примерно на середину иголки. — А хашей — вот здесь. — Палец соскользнул вниз, к месту в четверти дюйма от кожи. — Не беспокойтесь, Мэри. Даже Халемтат не пойдет на такое!
Мэри все еще держала в руках щелкунчика-Халемтата и теперь внимательно его рассмотрела. Только общими очертаниями он походил на того, что она сделала для Тейтепа. Щелкунчик был вырезан абсолютно в местной манере и — она едва не выронила игрушку — в личной манере Тейтепа. Значит, он тоже их мастерит?
Уж если она смогла распознать своеобразный стиль Тейтепа, то Халемтат — наверняка. И что тогда?
Она осторожно засунула щелкунчика под ставень — пускай Пилли определит, что с ним делать, нельзя решать за нее — и быстрым шагом направилась к дому Тейтепа.
По пути она миновала еще одного ребенка с щелкунчиком-Халем-татом. Остановилась, нашла отца ребенка и сообщила ему новость: гвардейцы увели малыша Пилли. Отец поблагодарил ее и ласково отобрал щелкунчика у сына.
Этот, как поняла Мэри, был вырезан не в манере Тейтепа или Чорниэна. Его выточили какие-то незнакомые зубы.