Журнал «Если», 2001 № 09

Это было… карта у вас есть? о-о-о, какая хорошая… вот здесь. На углу Оук и Инкриз, всего в полумиле от места первоначального взрыва. Какая ирония, верно? А этого дома там уже больше нет.

Видите новый универмаг? Его как раз и построили на месте того дома. Там жила семья, в которой кто-то погиб во время «оклахомского взрыва». И они получили одного из маков в компенсацию и во исполнение Права потерпевшего, но, к сожалению, трагедия настигла их вновь еще до того, как они совершили Расчет. Забавно, как иногда шутят на небесах, верно?

Нет, никто из семьи не уцелел. Был один бездомный тип, вечно ошивался возле их дома, но полиция его прогоняла. Борода у него была в точности как у вас. Может, был когда-то другом семьи или чокнутым троюродным родственником, кто его знает? Не повезло тому семейству, сплошные трагедии. Где этот бродяга сейчас? Во дворе за универмагом, он там в мусорном контейнере живет.

Вон там. Желтый ящик видите? Его никогда не опорожняют. Не знаю, почему городские власти не вывезли его со двора, но он тут уже почти пять лет стоит.

Я бы на вашем месте к нему не подходил. С ним шутки плохи. Он хоть и тихий, ни к кому не пристает, но сами знаете…

Дело ваше. Если постучите, то он высунется. Решит, что вы ему поесть принести или еще что. Мальчишки иногда над ним так издеваются. Но близко не стойте — там воняет.

— Папа?

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

Олег Овчинников Боль

— Ну, что с тобой?

— Болит.

— Здесь? — он, как всегда, безошибочно указал место. — Да.

— Разве это «болит»? — голос его звучал недовольно, хотя я чувствовала, что он очень рад нашей встрече. Поэтому просто промолчала.

— Ладно, паникерша… Давай руку. Я с готовностью протянула ему ладонь.

…Я познакомилась с ним, еще когда сидела на горшке. В буквальном смысле, пока воспитательница Татьяна Николаевна бегала к заведующей вызывать «скорую». Горшок придвинули вплотную к стене, чтобы я не упала, даже если станет совсем плохо. Остальным детям в группе наказали следить за мной и помогать, если что, только им это было малоинтересно. Лишь один мальчик подошел ко мне, самый высокий в группе — я еще не знала его имени, потому что перевелась всего два дня назад. На лице у него были непропорционально большие очки, а поскольку я в то время еще не знала слова «непропорционально», они казались мне просто огромными.

Он подошел, сел передо мной на пол и спросил очень серьезно:

— Тебе плохо?

Я не могла отвечать и двигать головой, просто изо всех сил зажмурила глаза.

— Ладно, — сказал он. — Давай руку.

Совсем как сейчас, только тогда он постоянно путал буквы «Л» и «Р».

— Радно. Давай луку.

Он просидел, держа мою руку, и глядя на меня огромными из-за очков глазами, до приезда «скорой помощи», хотя Татьяна Николаевна несколько раз пыталась отогнать его, не без основания полагая, что «это может быть заразно». И «скорая» увезла уже не меня, а этого мальчика, с диагнозом «острое пищевое отравление». Но уже на другой день мальчик в очках снова был в группе.

— А как же отравление? — спросила я его.

— Спроси у паука, — ответил он.

— Какого паука?! — В детстве я умела как никогда широко открывать глаза.

— Того, что в больнице.

Я представила себе, как паук сидит на горшке, и мне стало смешно. Так я познакомилась с Валерой, хотя он предпочитал называть себя «Варелой». Меня, кстати, он звал «Эрвилой». У него была масса достоинств: и рост, благодаря которому играть с ним в прятки было одно удовольствие, и очки, каких не было больше ни у кого в группе, и то, как он переставлял буквы в словах. Моего трехлетнего жизненного опыта было недостаточно, чтобы понять: отношения, начавшиеся на горшке, в некотором роде изначально обречены. В них, как сказал однажды мой братишка, откладывая в сторону журнал с комиксами, «слишком много прозы».

— Все? — спросил Валера, отпуская мою руку.

— Да, спасибо. Все совершенно прошло.

— Ты разбаловалась: второй раз беспокоишь меня из-за пустяков. Так ты совсем разучишься терпеть боль. А иногда организму полезно самостоятельно справляться со своими проблемами.

— Да? А я из-за этого даже заснуть сегодня не смогла. Знаешь, как испугалась?

— Знаю. Я же говорю, паникерша.

Я внимательно прислушалась к ощущениям тела. Нет, не осталось ничего, что вызывало бы дискомфорт: ни боли, ни тревоги, ни беспокойства — только тепло, только уют и приятная расслабленность.

Мысль совершила непоследовательный скачок с того, что внутри, на то, что снаружи. Почему у него такое некрасивое лицо? Даже не некрасивое, а… простое. Слишком простое, если так можно сказать. И эта уродливая оправа…

— Почему ты не избавишься от очков?

— Потому что контактных линз с такими диоптриями не существует.

— Я не об этом. Почему ты не избавишься от них насовсем? Как от всего остального.

— Не знаю… Привык, наверное. Они у меня почти с рождения. Кроме того, неизвестно, как это отразится на моем внутреннем зрении.

— Валер… — просительно начала я. — А расскажи, как ты это делаешь?

— Что?

— Ну, избавляешься от боли.

— Лучше сказать: отдаешь. Тебе правда интересно?

Я отчаянно зажмурила глаза.

— Тогда смотри. — Валера сел прямо, как всегда сидел в классе за последней партой. Лицо его приняло выражение полной сосредоточенности. — После того, как я взял на себя чужую боль — иногда ее очагов несколько, иногда всего один, как сейчас, — я собираю ее в одной точке. Боль перемещается, как кровь по сосудам, только медленнее, вот так… — Он показал указательным пальцем в то место на своем теле, к которому я всю ночь по настоянию мамы прикладывала теплую грелку, и медленно повел пальцем вверх. — Вот так, пока вся боль не соберется в определенной точке, вот здесь. — Палец остановился на лбу, посередине, чуть выше линии бровей.

— У меня там болело, когда было воспаление среднего уха, — вспомнила я.

— Помню. Не отвлекай! — недовольно отмахнулся Валера. — Только у меня в этом месте не среднее ухо, а, скорее, средний глаз. Он открывается сам, когда завершается концентрация, накопление боли, и мне достаточно посмотреть им на кого-нибудь, чтобы отдать накопленное ему. Вот так.

Я испугалась, что Валера сейчас обернется ко мне, посмотрит на меня зло прищуренным третьим глазом и все вернется опять. Но он встал с дивана и подошел к окну, где последние полчаса тщетно билась о стекло большая и злая, как всегда бывает в августе, черная муха. Под пристальным взглядом Валеры муха перестала жужжать, словно подбитый бомбардировщик, спикировала на подоконник и поползла куда-то.

— Вот и ты такая же, — обернувшись от окна, сказал Валера. — Приземленная.

— Слушай, — сказала я. — А ты никогда не пробовал делиться болью с человеком?

К моему удивлению, Валерий смутился.

— Пробовал, — признался он. — Один раз, в пятом классе. У меня тогда был чудовищный насморк, а Пашка Степанцов ходил гордый, как первый индюк в космосе, оттого, что его голос собирались записывать для радио…

— Помню!

Я рассмеялась — это действительно было смешно. То «пвеквасное далеко» мне, боюсь, не забыть никогда.