Журнал «Если», 2001 № 09

— Ты видел маму?

— Маму?

— Ты хоть помнишь ее? — рявкает он.

Такой тон моего собственного сына меня не устраивает. Но я стараюсь сохранять невозмутимость и расправляю плечи в надежде, что глаза у меня трезвые и ясные. Затем голосом, который, кажется, звучит рассудительно, я спрашиваю его:

— Она еще не вернулась домой?

Мальчик взмахивает руками.

— Да нет!

Я не знаю, что говорить дальше.

Отчаянным прерывистым голосом Лео признается:

— Я надеялся, что она была с тобой.

Я гляжу на часы. Точнее говоря, вперяюсь в циферблат, так как механизм времени вдруг ставит меня в тупик. Потом мне удается высказать предположение:

— Может, она задержалась на работе?

— Нет. Я звонил.

«Ха, — думаю я, — ха!»

Наконец Лео открывает решетчатую дверь, впуская меня в дом.

— Сегодня она должна была прийти пораньше. Мы собрались за покупками. (И это говорит мальчик, который взвивается при одной мысли, что его увидят в магазине с матерью!) Ну, я позвонил к ней на работу, а она уже ушла. Еще в пять.

А сейчас почти восемь. Каким образом вдруг стало так поздно?

Лео кричит на меня:

— Где ты был?

— Совещание затянулось, — лгу я. Неубедительно. Но тут меня взбодряет выброс адреналина в кровь, и я соображаю, где может быть Полина.

— Кому ты звонишь? — спрашивает Лео.

— Тете Бекки.

— Ты думаешь, она у нее?

Нет, не думаю. Однако говорю:

— Не исключено. Уверен, так оно и есть.

— Ну, будем надеяться.

Бекки снимает трубку после первого же гудка, и я спрашиваю напрямик:

— Ты знаешь, где она?

В обычные вечера голос у нее чуть более низкий, чем у Полины. Но сейчас он почти басист и слегка напряжен — не сердитый, как ей хотелось бы, а испуганный. Она спрашивает:

— Росс? — потому что я забыл представиться. Потом всхлипывает и говорит: — Да, я знаю, где она. Так уж получилось.

Я выжидаю секунду, потом спрашиваю:

— У тебя?

Невестка отвечает:

— Была. — Затем, прежде чем мы успеем забыть, кто здесь главный, добавляет: — Да, кстати, они обнаружили затвердение. Но вроде бы его пока еще не поздно удалить.

Я не сразу соображаю, о чем, собственно, разговор. Потом меня охватывает искреннее облегчение, и я говорю:

— Что же, хорошо. Просто замечательно.

— Спасибо. — Бекки хлюпает носом, потом говорит: — Мне не велено говорить тебе, куда она отправилась… Росс? Ты слушаешь?

— Тебе не велено говорить мне. Угу. Это я понял.

— Позвонили. Ей. И она ушла около часа назад.

— И ты не можешь мне сказать, куда она пошла?

— Я обещала.

— Очень мило с твоей стороны. Так скажи, куда?

— Не могу, Росс.

— Тогда вообще о чем речь?

— А о том, — шипит Бекки в трубку, — что ты спросишь себя: «Куда моя жена могла пойти, чтобы это меня довело?» И тогда поймешь, куда. И мы сможем повесить трубки. Тебя устраивает?

Вдоль бульвара особняки побольше. И пошикарнее. И у некоторых соседей Джоэла газоны тянутся словно на мили, пока доберешься до дверей, массивных, будто во дворце. Но нашему Джоэлу присуща эдакая подкупающая простота. Его домик в тридцать комнат — всего-то! — стоит совсем близко к улице и сложен из простого кирпича, а крыша шиферная) заурядная до трущобности. В городе все до единого знают его адрес. Все до единого хотя бы раз проезжали мимо. Если не считать нескольких скрытых камер — никакого намека на настоящее обеспечение безопасности. Прямо-таки верится, что можно свернуть на дугу подъездной дороги Джоэла, позвонить в дверь… а ее откроет сам хозяин дома в любимом заношенном халате и с двухдневной щетиной на лице…

Такая вот иллюзия.

Но нынче вечером даже и этой ложной доступности нет и в помине. В пяти кварталах от дома Джоэла улица перегорожена, и полицейские, свободные от дежурства, останавливают мою машину. Самый дюжий стучит в дверцу, а когда я опускаю стекло, всовывает голову внутрь:

— Сэр! — говорит он с переизбытком почтительности. — Вы проживаете на этой улице, сэр?

Он прекрасно знает, что нет, не проживаю. Я не вписываюсь в этот мирок, и все во мне кричит о том, насколько я чужой. Однако мне удается выговорить с подлинной фамильярностью:

— Джоэл… Я думал повидаться с ним.

Верзила делает глубокий вдох, уже готовясь отослать меня подальше.

Но тут мне приходит в голову сказать:

— Собственно, я ищу свою жену. Ее зовут Полина Келайн. Они с Джоэлом старые друзья, и, конечно, если вы позвоните и спросите, то узнаете, что она там, и… ну… Так вы позвоните?

Он измеряет меня взглядом и отходит.

Я жалею, что не захватил с собой Лео. Он, наверное, к этому времени уже рыдал бы от ужаса, что потеряет мать, и сцена выглядела бы очень убедительно. Но я повторяю и повторяю себе, что вполне достаточно и одного перепуганного.

Тут возвращается охранник. Вид у него мрачный. Почти гневный. Но он делает мне знак проезжать, говоря:

— Через три квартала справа будет свободное место, где можете припарковаться. Оставьте в машине все, кроме себя. Я понятно говорю, сэр?

Понятнее некуда.

Обещанное пустое место ждет меня. А в остальном широкая улица и почти все длинные подъездные дороги заполнены лимузинами, «мерседесами», отрядами скучающих шоферов в форме, и я спрашиваю себя, как относятся соседи к растянувшейся на месяц вечеринке Джоэла. Или он им всем хорошо заплатил? И вовсе не так уж странно, тем более, что адвокаты и врачи редко зарабатывают так много, как привыкли делать вид.

Последний особняк сияет огнями (гирлянды лампочек на деревьях), и вокруг светло, как днем. Один из немногих островков тени выбрасывает очередного охранника. Он называет меня по фамилии.

— Вот, сэр. И не снимайте ее! — предупреждает он, пришпиливая к моей рубашке опознавательную карточку. Желаю приятно провести время.

— Я ищу жену, — признаюсь я.

Он покачивает головой.

— Извините, такой информации я не даю. — Тут он ухмыляется. — Гости почти все в саду за домом. Налево и по освещенной дорожке, сэр.

Да, внушительным особняком Джоэл не обзавелся. Но мало кто отдает себе отчет, что ему принадлежит несколько акров прекрасных рощ и ухоженных газонов, которые нельзя увидеть с улицы. Газон сразу за домом и по величине не уступит футбольному полю. Он ярко освещен и кишит человеческими фигурами — в основном фигурами Джоэлов. Но даже если заранее знаешь, что увидишь, это не спасает. Я испытываю и удивление, и ужас; в каком-то отношении волнующее предвкушение, а в каком-то другом — почти панику. И становится еще хуже, когда сотня одинаковых голосов окликает меня «Росс!» с искренним дружелюбием.