Журнал «Если», 2005 № 07

— Нельзя… Нельзя убивать всех!!!

— Убивать? — Сегье усмехнулся. — Я даже тебя не убил, солдат. Я никого не убью. Видишь ли… — он поднял палец, будто на лекции, — испокон веков главным занятием людей было истребление себе подобных. Вы достигли в этом совершенства; вы научились убивать раньше, чем создавать! Даже дикари, первобытные полуобезьяны, живущие там, — он махнул в сторону недалекой пещеры, — чем они занимают свой едва появившийся разум? Каменными топорами, рубилами, копьями. Ножами, наконечниками стрел, капканами… И вы зовете себя разумными существами? — спросил он с презрением. — Помнишь, мы изучали племя две недели назад? — спросил он внезапно. — Ты еще удивлялся, какие странные у них дубинки, с шипами на рукояти.

— Для охоты… — выдавил Коулз. — Добивать… зверей.

Сегье покачал головой.

— Не лги. Я видел, зачем эти дубины. Их суют в рот раненым после драк между племенами и вырывают им языки. Тот, кто без языка, уже не человек, верно? Он зверь, и его можно сожрать. Как видишь, определенная… этика… — Кьон словно выплюнул слово.

Выпрямившись, Сегье на миг закрыл глаза.

— Так что я никого не убью, солдат, — повторил он с нажимом. — Я предоставлю эту честь людям. Вы это любите и хорошо умеете. Какая ирония! — он дико рассмеялся. — Веря, что спасают себя, они себя прикончат. Веря, что истребляют народ мавов — спасут их!

— Ты! — Коулз ударил кулаком в землю. — Ты тоже человек!

— Нет, — Кьон Сегье отвернулся. — Я на вас не похож.

Выдержка из протокола допроса майора Коулза, июль 2017

Чем мы занимались? Ну и вопрос. Полагаете, мы летели на прогулку? У нас с Карогнисом имелась обширная программа исследований, и…

Ах, вам интересно, чем мы занимались в свободное от работы время. Беседовали. Расспрашивали друг о друге, о культуре наших народов. Карогнис обучил меня алфавиту мавов, у них всего двадцать одна буква и менее сорока звуков. Я показал ему латиницу. Мы пели песни, у мавов удивительно развит музыкальный слух. И еще они умеют смеяться. Когда я сказал ему, что в России о бездарных музыкантах говорят «медведь на ухо наступил», Карогнис смеялся долго. У мавов весьма популярна музыка.

Карогнис прекрасно рисовал, я заснял несколько его гравюр, вы, наверное, видели. Думаю, сложись судьба иначе, люди и мавы стали бы неплохими друзьями.

Да, я знаю, люди их однажды перебили, но что это были за люди?! Дикари! Да и мавы, наверное, в то время от зверей мало отличались. Мамонтов вон тоже уничтожили люди, как и пещерных медведей. А вдруг и мамонты собирались стать разумными? Кто ж знал…

Да. Да, повторяю еще раз: Карогнис не делал попыток помешать мне вернуться. Мы расстались добрыми друзьями, хотя каждый из нас знал, что само его существование отрицает для другого возможность существовать.

Нет, я не думаю, что мы снова встретимся. Вероятность слишком близка к нулю. После моего доклада, как легко понять, остров Еккетаг стал запретной зоной, все намеченные экспедиции отменили. Даже если проект не закроют, а меня снова пустят в прошлое — это будет другое прошлое, в другом регионе. Ожидать повторной встречи? Все равно что бросить с самолета две иголки в океан и ждать, что они упадут одна на другую.

Джонатан Уэбб, «Судьбы нет», август 2029

(фрагмент биографической повести)

Сегье улетел на рассвете, милостиво оставив Коулзу пистолет и два патрона (на случай осечки). Большую часть оборудования экспедиции он бросил; проклятый безумец, очевидно, планировал предательство уже много дней и загодя под предлогом исследований перенес базу на Мадагаскар, почти за три тысячи километров от плато Лопэ.

Коулз стиснул зубы от мысли, что не сможет предупредить коллег. Сегье, разумеется, не станет терять времени в будущем и сразу по возвращении отправит на плато карательную экспедицию. Ничего не подозревающие солдаты перестреляют собственных предков, веря, что спасают человечество от смерти…

Коулз не сомневался, что если бы Кьон Сегье успел ощутить миг, в течение которого человеческая раса исчезнет навсегда — он бы улыбнулся, погибая вместе с ненавистными ему людьми.

Так или иначе, бездействовать Коулзу не хотелось. Он знал, что не успеет помешать безумцу, и все же отказывался сдаваться без боя. Первым делом хрононавт отрезал себе раздробленную ногу, едва не лишившись сознания от боли, и соорудил примитивный подвес для раненой руки. Запас медикаментов в аптечке скафандра быстро иссяк, и уже на третий день бороться с болью приходилось лишь силой воли.

К счастью, канистра с водой и тюбики «космической пищи» остались в лагере. Коулз понимал, что в его состоянии куда-то ползти — чистое безумие, и ломал голову над планом подачи сигнала. Увы, собирать радио было не из чего; выстрел Сегье раздробил встроенный в скафандр приемник, а других с собой не брали.

Костер? За три тысячи километров? Хе… Искровая радиостанция, азбука Морзе? Идея хорошая, только делать не из чего. К тому же левой рукой да без ноги много не наработаешь. От безнадежности своего положения Коулз чуть ли не волком выл.

И тогда решение пришло само. Оно было столь простым и элегантным, что Коулз не сразу поверил в его реальность. Но чем больше он размышлял, тем яснее становилось: другого выхода нет. Раненый солдат даже улыбнулся, представив лицо Сегье; надменный урод точно не ожидал подобной сообразительности от «мартышки».

Подготовка заняла пару часов, и наконец, выпив последнюю, тщательно сберегаемую таблетку болеутоляющего, Коулз начал ползти. До пещеры, где раньше обитали существа, сходные с австралопитеками, было около пятисот метров. Когда вертолет экспедиции появился в небе, племя в панике бежало, и с тех пор Коулз ни разу не видел аборигенов. Сейчас это было ему на руку.

Коулз многое испытал за неполные сорок лет своей жизни. Ему довелось и падать в горящем самолете, и прыгать в море с тридцатиметровой высоты, и даже катапультироваться сквозь не успевшие отстрелиться лопасти подбитого «Команча». Раны, полученные от Сегье, были не первыми следами такого рода на теле бывшего летчика.

Однако все эти испытания оказались детскими играми по сравнению с короткой, полукилометровой дорогой к пещере. Подобных мук Коулз еще не знал. Обрубок ноги жарили на сковороде, в плечо жестоко били клюшками для гольфа. Каждое движение отзывалось мутным клубком боли, несколько раз Коулз терял сознание, но заставлял себя ползти, кусая губы. Иногда он кричал, дергаясь в агонии, сыпал проклятьями, грязно ругался. Однажды заметил, что веревка, которой была привязана канистра с водой, перетерлась о камни. Отполз несколько шагов назад, зубами затянул узел…

Казалось невозможным, что прошел всего один день. Поздно вечером, ввалившись в пещеру, Коулз рухнул на грязные камни и с облегчением погрузился в небытие.

Очнулся только утром. Подтащив к себе канистру, Коулз жадно выпил воды — теперь можно было не экономить. Предстояло еще одно усилие, всего одно. Коулз почти час собирал волю в кулак, чтобы вновь заставить себя двигаться.

Наконец решившись, он отполз подальше от входа, где света едва хватало, чтобы видеть руки. Порода здесь была сухая, чрезмерно жесткая. Но времени у Коулза имелось много.