Журнал Наш Современник №1 (2003)

III. рост общетеоретической подготовки студентов (и других обучающихся) должен опережать темпы их прикладной, специализированной подготовки. По меркам бюрократического разума, это плодит “беспокойное племя интеллектуалов”, неспособных утихомириться и не вполне адаптированных практически. Но по меркам “метафизики прогресса”, именно так проявляет себя прогресс — как перманентная “критическая подсистема”, подвергающая сомнению все устоявшееся от имени проблематичного “иначе-возможного”.

Кроме того, нет никакого сомнения в том, что именно избыток междисциплинарных, общетеоретических знаний у молодежи является гарантом ее способности к усвоению качественно новых ролей и источником социально-профессиональной мобильности. Если бы система образования была “полностью адаптированной” к практическим нуждам промышленности и не содержала некоего “интеллектуального избытка”, она бы готовила людей для данных, уже сложившихся профессий, но не содержала бы резервов для профессиональных новаций и межотраслевых движений квалифицированной рабочей силы.

Обратимся теперь к собственно социальным “формулам прогресса” (Группа Б). В социологии новаций открыто одно принципиальное неравенство различных возрастных групп общества: с одной стороны, выделяются старшие возрастные группы — гаранты исторической и социокультурной преемст­венности и хранители памяти, с другой — молодежь как группа, больше ориентированная на будущее, чем на прошлое. Статистика подтверждает: чем новее профессия, новее (по номенклатуре изделий) производство, новее научно-техническая, интеллектуальная, урбанистическая среда, тем моложе контингент населения, специфически к ним причастный. Иными словами, молодежь в рамках “цивилизаций прогресса” (в отличие от традиционных цивилизаций) имеет собственную незаменимую миссию: осваивать новые типы технико-производственной, социально-экономической и социокультурной среды. Молодежь уполномочивается обществом для непосредственных столкновений с вызовами будущего. В этом — призвание молодежи и сопутствующие ему коллективные и индивидуальные риски. Хорошо быть молодым — обладать правом и полномочиями на обновление среды; трудно быть молодым — ибо освоение новых форм социального опыта чревато предельным напряжением, а также неудачами и срывами.

Итак, если молодежь — полпред прогресса, то вот первая (I) из социальных формул: чем выше, при прочих равных условиях, доля молодежи в обществе, тем выше темпы его прогрессивных изменений. Могут возразить, что на деле именно современные динамичные общества характеризуются низкой рождаемостью и непрерывным снижением доли молодежи в населении. В ответ на это выдвинем два уточнения: во-первых, как указал в своих работах знаменитый французский демограф А. Сови, надо демографически сопо­ставлять не традиционные общества с современными, а современные развитые страны между собой; те из них, в которых действуют программы стимулирования рождаемости и в результате возникает тенденция демогра­фического омоложения, демонстрируют более высокие темпы экономического и научно-технического роста. Убедительным примером служит Франция, в которой государственная программа стимулирования рождаемости сработала как один из главных факторов послевоенного модернизационного сдвига, исправившего репутацию Франции как страны, пораженной болезнью декаданса. Во-вторых, как знать: не объясняет ли нынешнее демографическое постарение развитых стран того удручающего факта, что бум эпохальных научно-технических открытий остался позади и современная западная экономика в основном живет прошлым интеллектуальным запасом. “За последнее десятилетие не открыт ни один объект и не сформулировано ни одного концептуального представления, сравнимых с открытием гена, молекул, теплоты, информации и разработкой соответствующих теорий”1.

Формула II: возрастание времени учебы должно опережать рост рабочего времени, непосредственно посвященного общественному производству. Иными словами, чтобы молодежь выступала в роли инновационной группы, общество должно великодушно предоставить ей право отложить время вступления в профессиональную жизнь ради продолжения учебы. Собственно, именно учебное время, связанное с интеграцией в систему образования, позволяет новому поколению определиться как специфическая социо­культурная группа — молодежная. Традиционное общество не знало молодежи — оно целиком состояло из детей и взрослых. Между концом детства и началом взрослости никакого временного зазора не было: 12—14-летние шли на фабрику или на пашню, из детства сразу “прыгая” во взрослость. В современном же обществе детство кончается раньше по причине ускоренного полового созревания (акселерации), а профессиональная взрослость, напротив, наступает позже, отодвигаясь к 22—25-летнему возрасту (после студенчества и аспирантуры). Этот промежуточный период между концом детства и началом взрослости и есть период новационный, в ходе которого молодежь выступает преимущественным потребителем новейших “идей века” и наращивает свое отличие от старших поколений.

Продукты общего информационного накопления, образовавшиеся благодаря вышеназванным неравенствам (формулы Группы А) просто повисли бы в воздухе, оставшись социально невостребованными, если бы в обществе не имелась группа, живущая в “условном мире знаний”, вместо того чтобы сразу жить в практическом мире.

Формула III: рост свободного времени (досуга) должен опережать рост рабочего (производственного) времени. На это в свое время указывал еще Маркс, подчеркивающий, что богатство в будущем обществе будет опре­деляться не рабочим, а свободным временем2. В самом деле: рабочее время есть время производственного изготовления вещей, досуг же можно рассматривать как время формирования человеческой личности. И если формирование личности есть нечто более важное, чем производство серийных вещей, то досуг в цивилизованном смысле действи­тельно важнее рабочего времени, посвященного вещам. Досуг есть время внеутилитарного пользования продуктами культуры. Собственно, парадокс культуры в том и состоит, что ко многим ее продуктам нельзя подходить утилитарно, как к средству, — их содержание раскрывается только в рамках принципа самоцен­ности. Вопросы: для чего литература, для чего музыка, живопись, выдают профанов, чуждых высокой культуре и, в принципе, для нее небезопасных. Досуг и есть время внеутилитарных отношений между личностью и культурой. На этой основе цивилизация совершает свое культурное накопление: наращивает интеллектуальный потенциал, не подверженный, в отличие от инструментально-прикладных знаний, быстрому моральному старению. Эта сфера общекультурного богатства через какие-то таинственные каналы и сети питает и науку, и производство, и бытовую сферу, служит источником общего вдохновения, высоких норм и вдохновляющих образцов.

Выше мы описали “механику модерна” (прогресса), определив, что вся она держится на избыточном, по сравнению с возможностями текущего производственно-практического применения, знании, служащем источником перманентной творческой критики всего достигнутого и унаследованного. Перефразируя Канта, противопоставившего свою “критическую философию” предшествующей догматической, можно сказать, что прогресс питается критическим по направленности знанием, основой которого является известная “земная неприкаянность” теории. Подсистема “знания”, растущего в процессе общего интеллектуального накопления, по своему статусу напоминает платоновские идеи, будоражащие наши души и не дающие нам окончательно успокоиться и удовлетвориться наличным, земным. Неприкаянное, то есть не годящееся для сиюминутного практического использования, знание представляет собой вездесущий вызов статус-кво и порождает среду творчески неудовлетворенных, критически настроенных людей. Одетое в промышленную (иную) униформу, не содержащее никакой интеллектуальной избыточности и полностью готовое к практическому употреблению знание — этот идеал позитивистов и “рыночников” на самом деле сродни не современному, а традиционному ремесленническому обществу, не знающему зазора между знанием и практиками.

“Рынок” против модерна

А теперь обратимся к современной рыночной идеологии и посмотрим, в каком отношении она находится к “критическому знанию”, сопутствующему модернизационному сдвигу и ставшему его двигателем. В системе ожиданий, сформированных идеологией модерна, реформы в постсоветском пространстве должны были работать как механизм выбраковки устаревших практик и производств, заменяемых такими, в которых воплотились новейшие знания и новейшие технологии. Социальные издержки, связанные с демонтажом устаревших отраслей промышленности, безработицей, контрастом между вырвавшимися вперед и депрессивными регионами, ожидались. Но никто не ожидал подвохов с собственно научно-технической стороны: обвального “секвестра” науки, образования, наукоемких производств. Рынок заработал как редукционистская — всеупрощающая система, направленная на сокра­щение и выбраковку всего высокосложного, служащего источником перспек­тивных новаций. Подобно тому, как в области общественной морали разум сегодня все откровеннее отступает перед инстинктом, в области общественного производства сокращается все, что не сулит немедленной окупаемости и выходит за рамки индивидуальных забот о прибыльности. Соотношение между необходимым временем, затрачиваемым на удовлетворение примитивных “первичных” нужд, и прибавочным временем, посвященным новаторским заделам на будущее — общему интеллектуальному накоплению, резко меняется в пользу первого. С той точки зрения ушедшая советская эпоха выглядит прямо-таки аристократически: при ней общество великодушно содержало те группы и виды практик, у которых не было непосредственного оправдания по критериям немедленной практической пользы и отдачи, но которые символизировали деятельность накопления .

Целенаправленный удар был нанесен по фундаментальной науке — она не сумела оправдаться по критериям рыночной рентабельности. По законам “чистого рынка” прикладная наука рентабельнее фундаментальной, открытия которой не могут быть верифицированы в текущем экономическом опыте. Хотя все знают азбучную истину прогресса: прикладное знание конвертируется в технику ближайшего поколения, фундаментальное служит основой качественных сдвигов — техники будущих поколений. С этой точки зрения рынок, с его требованиями немедленной рентабельности, ведет себя как инди­ви­дуальный рассудок, конфликтующий с видовым, стратегически мыслящим разумом, умеющим отстоять долгосрочные приоритеты. Мишенью “рынка” оказались, вопреки тому, что можно было предполагать, не носители прими­тива, а в первую очередь носители наиболее перспективных и рафиниро­ванных видов опыта, которые в силу самой своей сложности труднее переводятся на язык бухгалтерской ведомости. С учетом формул общего интеллектуального накопления, то есть времени, конвертируемого в наиболее перспективные практики прогресса, сегодняшний рынок работает как система контрмодерна, отбрасывающая успевшие модернизироваться общества в допромышленную и донаучную эпоху. По критериям прогресса именно накопление общих знаний универсального применения служит залогом долгосрочной стратегии научно-технического успеха. Преждевременная специализация, равно как и раннее вступление молодежи в профессиональную жизнь, означают снижение времени интеллектуального накопления в пользу времени непосредственного производственного потребления знания. Это грозит обществу “проеданием” интеллектуального потенциала и сужением долговременных резервов роста. Рыночные цензоры, пытающиеся сэкономить на общем образовании и как можно раньше отправить молодежь в “работающую экономику”, уподобляются тому скопидому, который режет курицу, несущую золотые яйца. Судя по наметившейся тенденции, “рынок” способен вообще устранить учащуюся молодежь как категорию, вызванную к жизни модерном, и вернуть общество к упрощенной дихотомии традиционного типа: малолетние дети на одной стороне, рано взрослеющее — запряженное в рутинную профессиональную повседневность — самодеятельное население — на другой.

В общем виде контраст между советским и постсоветским (“рыночным”) опытом резюмируется так: прежняя система, в соответствии с логикой европейского модерна, сформировала особое посредническое звено, вкли­нив­шееся между семьей и производством — подсистему общего интеллек–туального накопления, интегрирующую молодежь в качестве уполномоченной для новаций социальной группы. Рыночная система во имя рентабельности стремится сократить это звено. Но тем самым она вносит, ни больше ни меньше, антропологический переворот во всю систему модерна: она устраняет рефлектирующий — самообновляющийся тип работника — в пользу запро­граммированного на более простые экономические функции. Резко сокра­щается время общего интеллектуального накопления и вытесняется связанный с ним специфический человеческий тип: активный читатель, участник семинаров, носитель “факультативных” творческих идей, позволяющий себе пребывать в ограниченном пространстве между высокой теорией и призем­ленными жизненными практиками. Если прежнюю систему интеллектуального накопления символизировал великовозрастный студент, медлящий приступить к конкретному практическому делу, то нынешнюю рыночную символизирует мальчишка, забросивший школу и подрабатывающий мытьем чужих автомобилей. Он рано “входит в рынок”, но — на правах, которые еще вчера подавляющему большинству показались бы малодостойными. Создается впечатление, что в постсоветском пространстве новая рыночная система вконец обесценила человека, с необычайной резкостью сократив время и средства, затрачиваемые на его подготовку.

Это проявилось не только в прямом сокращении расходов на образование и времени, отводимого учебе, но и в новом соотношении рабочего и свободного времени. Наряду с законодательным увеличением допустимого рабочего времени имеет место его резкое фактическое увеличение за счет совмещения работ. Чтобы как-то выжить, люди вынуждены подрабатывать где только можно, прихватывать вечера и выходные дни, совмещать далекие друг от друга виды занятости. У нации, успевшей приобщиться к цивилизо­ванному досугу, фактически похитили досуг, превратив ее в нацию поден­щиков, не смеющих поднять голову к небу. Все факультативное, существую­щее под знаком любопытного, но не обязательного, все полифункциональное и многомерное неуклонно сокращается и отступает под давлением непре­ложного, однозначного, принимаемого вне свободной критической рефлексии. Совсем недавно большинство из нас в самом деле готово было поверить, что прежде мы жили в казарменном тоталитарном пространстве, а ожидает нас общество широкой свободы и терпимости, цветущего многообразия. Вскоре нам пришлось убедиться, что прежний политический тоталитаризм, сковы­вающий свободы, мало относящиеся к повседневности, сменился тотали­таризмом новой рыночной повседневности, зажимающей нас в такие клещи, в столь принудительную одномерность, в сравнении с которыми прежняя жизнь напоминает беззаботные каникулы.

Генеральному секретарю ЦК КПСС в прежние времена осмеливались возражать совсем немногие, зато возражать непосредственному начальнику могли почти все, чувствуя себя защищенными трудовым законодательством и системой социального страхования. Сегодня тоталитаризм шефа, способного выбросить нас на улицу без всякого пособия, порождает таких конформистов повседневности, по сравнению с которыми прежний советский человек мог выглядеть романтическим героем-тираноборцем. К нам пришел новый тоталитарный образ жизни, при котором ничто, идущее не от непреложных (факультативных) инстанций и сфер, таких, как литература, театр и живопись, неформальное дружеское общение, фактически уже не принимается во внимание, ибо все живут в тисках “материально первичного”, непреложного, одномерного. “Очарованных странников” прогресса, грезящих о светлом будущем и испытывающих на себе новые факультативные образцы и игровые экспериментальные роли, сменил поденщик повседневности, целиком погруженный в свои текущие заботы. Временной горизонт личности сузился как никогда: в системе мотивации произошел резкий сдвиг в пользу сиюминутной озабоченности. От универсального к частичному, от разно­сторон­него к одномерному, от высокосложного к примитивному, от перспективного к краткосрочному — таков вектор жизни, заданный новой системой рынка.