Журнал Наш Современник №11 (2002)

Что ни пленум ЦК, то обстановка все более напряженная. В глаза спрашивают, не сошел ли Генеральный с ума, понимает ли, куда ведет страну и партию. Пока еще при голосованиях большинство в ЦК за него. Да надолго ли хватит? Надо торопиться, пока не поздно. Не случайно ведь Ельцин заворочался, на трибуну полез с критикой, Раису по кочкам несет в коридорах. Он это не с перепоя. Но, конечно, и не от избытка ума. Поставили его секретарем Московского горкома. Сказал Горбачев, дерзай, мол, покажи пример! Как бы не так. Все развалил за пару лет, обстановка в Москве стала не лучше, а хуже. Чувствует Борис Николаевич, что и к ответу призвать могут. Он в политике-то, конечно, не очень силен, излишними знаниями тоже не отягощен, выпивоха и администратор из породы костоломов. Но инстинкт власти безошибочный. Коли идет дело к тому, что снимут, бузи и требуй повышения. Авось что-нибудь да получится. Помирать, так с музыкой.

Ну, да Бог с ним, с Борисом Николаевичем. Горбачеву он не товарищ. Больно властный и своевольный. Конкурентом быть хочет. Зря его на Москву Генеральный поставил. Умнее было бы услать куда подальше. Но для Горбачева все это поучительно. Спокойная жизнь подходит к концу. Восторгов все меньше. Значит, надежные и умные помощники нужны, подсказ важен.

Тыковлев оторвал взгляд от плана, кашлянул и улыбнулся общей безадресной улыбкой.

— Ну, что, товарищи, давайте высказываться. Все с планом ознакомились? Каково общее мнение? У кого какие замечания, поправки, дополнения. Давайте только покороче и поконкретнее.

— Позвольте мне, — поднял вверх карандаш директор Госполитиздата Поликарпов. — Не считаю возможным принимать план в его нынешнем виде. Он засорен совершенно ненужными и, более того, политически вредными наименова­ниями. Мое общее замечание — в плане отсутствует политическая линия партии, не видно ее.— Поликарпов гневно зыркнул на зав. сектором отдела пропаганды, сидевшего напротив него.

— Правильно, правильно, — закивал головой редактор “Правды”.

— А конкретнее? — спокойно переспросил Тыковлев.

— Ты вот мне скажи, Николай, — не глядя на Тыковлева, обратился к директору смоленского областного издательства Поликарпов, — зачем ты собрался печатать эту книжку с донесениями царской охранки о работе РСДРП в предреволюционные годы?

— Думаю, что она привлечет интерес всех, кого интересует история нашей партии. Почему не посмотреть на нее глазами наших противников? А то мы привыкли все только лубочные картинки рисовать. А действительность-то была сложнее.

— Ишь ты, лубочные картинки ему не нравятся, — скривился Поликарпов. — А ты что, не понимаешь, что для жандармских офицеров и их шпиков большевик был преступником? Так и только так они на него смотрели, так и живописали. Лубочная картинка тебе не нравится, — повторил он. — Тебе партию говном перемазать хочется? С чего бы это?

— Вы мне дело не шейте, — запротестовал смолянин. — У нас за 70 лет советской власти читатель научился разбираться в том материале, который читает. Можете быть уверены, что наш советский читатель достаточно зрел, чтобы понять. Я уверен, что эта книга повысит интерес к курсу истории партии в наших вузах. Знаете ведь, какое там отношение к изучению марксизма. Уверен, что никакого вреда, только польза от этой книги будет. Сами, небось, с интересом с этими документами знакомились, когда в Академии общественных наук учились.

— Да и пусть знакомятся с ними те, кто этой темой профессионально интере­суется, — махнул рукой Поликарпов. — А ты мне объясни, зачем жандармские доносы десятитысячными тиражами издавать. Это ведь уже не наука, а антипар­тийная агитация за государственные денежки. Боюсь я, дорогой товарищ, что ты это сам прекрасно понимаешь, только пытаешься придуриваться. Впрочем, вас таких становится все больше.

— Ладно, — прервал Тыковлев, — давайте сократим тираж до десяти тысяч. Кто следующий?

— Согласен, — буркнул смолянин. — Только вы тогда и ему запретите издавать высокохудожественные произведения Брежнева. Да и тиражи наших нынешних руководителей не очень-то расходятся. Только деньги и бумагу даром изводят.

— Ладно, ладно, уймись, — поднял руку Тыковлев. — А что плохо книги Михаила Сергеевича пропагандируем и продвигаем, так это ты прав. Давай предложения по улучшению.

— Ну, а все эти мемуары Деникиных, Врангелей, Милюковых, книжки Солженицына — они нам зачем? — опять возник Поликарпов.

— Свидетельства эпохи, — бросил кто-то реплику. — Почему наши читатели не должны их знать, не должны иметь права судить о них сами?

— Да разве в этом дело? Пускай бы себе судили, если действительно хотят иметь суждение. Я думаю, мы только подливаем керосин в костер наших трудностей. Перестройка буксует. Все это видят. Хотим реформировать социализм, а получается не реформа, а развал всего и вся. И в этой обстановке у нас почему-то нет большей заботы, чем издавать Деникина, печатать Солженицына, и не в одном, а сразу в нескольких издательствах. Вы будете мне доказывать, что Солженицын за советскую власть, за реформу социализма? Враг он советской власти, хоть, может быть, и знаменитый писатель. Не желает он добра нам и перестройке. Чего его печатать массовыми тиражами? Да и пишет он во всех книжках одно и то же.

— Позвольте не согласиться, — запротестовала Инна, пожилая полноватая дама из “Нового мира”. — Надо больше доверять нашим советским людям. Если социализм, как учит Ленин, это движение масс, если Солженицын — это демократия, это творчество наших сограждан, то ваш подход просто оскорбителен. Хотят читать — пусть читают. Надо дать возможность читать все желающим и делать выводы. А партия, работники идеологической сферы должны помочь разобраться. Тут кое-кто просто не хочет работать по-новому. Конечно, обстановка осложнилась. Времена изменились. Открылся широкий доступ к информации. Но так теперь и будет всегда. Иного не дано. Дороги назад нет. Надо научиться жить в новых условиях, надо научиться уважать людей, убеждать их, а не командовать ими. Уверяю вас, что проблема не столько в наших согражданах, читающих “не ту” литературу, сколько в нас самих, в методах работы партийных органов и советской власти. Надо решительнее перестраиваться, товарищи, и не затевать дискуссии о том, кто из нас больше, а кто меньше за социализм. Мы все за него, только, видимо, понимаем социализм по-разному.

Тыковлев энергично закивал головой. Совещание, начавшееся несколько необычно, становилось на привычные рельсы. Он теперь уже был уверен в том, что план будет всеми одобрен с незначительными поправками. Издательства продолжат и увеличат выпуск так называемой нетрадиционной литературы.

“Нетрадиционной? — подумал он. — Если быть честным, то в конечном счете все же несоветской и несоциалистической. Но именно ее и хотят читать больше всего. Разве это не знак, разве не в этом направлении разворачивается наше общество? Парадокс в том, что социалистическое государство само начинает разрушать себя под руководством правящей коммунистической партии. Черт побери, до чего же были правы социал-демократы, предсказавшие именно такой поворот событий. И до чего же удивительно, что именно я, Тыковлев, оказался волею судеб на острие этого процесса. Судьба? Или моя собственная сообразительность? — Тыковлев улыбнулся. — Не зря мы, как бабка говорила, были первыми прохиндеями в деревне. Кто не хитер, тот глуп. Горький, кажется, сказал”.

* * *

Машина мчалась по Можайке, подпрыгивая на выбоинах и вздымая облака пыли каждый раз, когда, уворачиваясь от встречных грузовиков, сходила колесами с узенького асфальтового покрытия. Можайка только в Советском Союзе могла называться шоссе.

На самом деле, подумал Тыковлев, этот проселок вряд ли сильно изменился со времени отступления из Москвы наполеоновской армии. Ну, одели его асфальтом, которого при Александре I и Наполеоне не было. Но асфальт упорно не хотел покрывать эту дорогу. Он лопался, трескался и проваливался каждую зиму, потел зловонным куриным пометом с Петелинской птицефабрики, плевался гудроном из наспех заделанных выбоин и вообще вел себя так, как будто хотел сказать, что совершенно не предназначен для комфортного движения высоко­поставленных особ и их экипажей.