Журнал Наш Современник №12 (2001)

Сборник документов “Николай Первый и его время” возвращает читателю многие полузабытые страницы отечественной истории периода царствования государя, который уже в первые часы после рождения был поименован бабкой — Екатериной II не иначе, как “рыцарем”. Императрица дивилась новорожденному “большущему мальчику” с крепким басистым голосом. Впоследствии историк Н. К. Шильдер замечал, что “действительно Николай Павлович жил и умер рыцарем” (т. 1, с. 196—197). О “рыцарской черте” государя — защитника слабых от произвола сильных мира сего, решавшего дела “по совести” и заботившегося о восстановлении нарушенной справедливости, читаем в мемуарах современников. Приходят на память слова утвержденного Николаем I гимна — “Молитвы русского народа” (“Боже, Царя храни”), воспевающего самодержца как “гордых смирителя, слабых хранителя”. “Рыцарь самодержавия” — таково название вступительной статьи Б. Н. Тарасова о Николае I и его правлении (т. 1, с. 3—56).

В сборник включены записки, письма, речи и манифесты самого Николая I; сочинения историков и общественных деятелей; дневники, письма, речи и мемуары современников (высших сановников, духовных лиц, придворных чинов, иностранных дипломатов, военных, литераторов, артистов и др.). И хотя почти все приведенные документы ранее публиковались, ценность сборника велика, ибо подавляющее большинство источников не переиздавалось около ста и более лет, став библиографической редкостью.

Раскрытию и осмыслению тех основ миропонимания, которые являлись незыблемыми для императора Николая I и вдохновляли его в повседневных государственных трудах, служат речи выдающихся церковных деятелей того времени (т. 1, с. 57—68). “Слово” ректора Киевской духовной академии архимандрита Иннокентия (1832 г.) — позднее архиепископа Херсонского, и “Слово” митрополита Филарета Московского (1851 г.) посвящены извечному вопросу о сущности Свободы — теме, давно ставшей предметом разных философско-правовых и политических спекуляций.

Наперекор вошедшей в европейскую моду либеральной риторике святые отцы русской церкви провозглашали священное верховенство свободы духовной, внутренней — свободы “для Христа”, торжествующей “над самыми узами смерти” (архимандрит Иннокентий). Весьма непривычно для человека, воспитанного на “европейских ценностях”, звучит определение Свободы, данное Филаретом Московским. Оно и впрямь не имеет ничего общего с большинством социологических и правовых теорий: “Истинная свобода есть деятельная способность человека, не порабощенного греху, не тяготимого осуждающей совестью, избирать лучшее при свете истины Божией и приводить оное в действие при помощи благодатной силы Божией (...) Возлюби свободу Христианскую — свободу от греха, от страсти, от порока, свободу охотно повиноваться закону и власти и делать добро Господа ради, по вере и любви к Нему”. Всякая иная свобода, включая гражданскую, может быть лишь производной от свободы Христианской. Попытки низвержения законного порядка с мнимой целью утвердить “полную” свободу, при недостатке “свободы Христианской”, неотвратимо влекут пагубные последствия. Старые “узы”, гласит “Слово” Иннокентия, сменяются “новыми, многочисленнейшими”, а прежнее “иго” — “рабским яремом безначалия и тиранства”. Человек, переступивший “предел, положенный заповедью Божией”, указывает Филарет, “не только не приобрел большей свободы, но утратил большую часть той, которую имел”; а “сокрушившая свои пределы свобода не раз обагряла лицо земли невинной кровью и, проливая потоки крови человеческой, утопляла в них и сама себя”. Такова была отповедь отцов церкви провозвестникам либеральной морали.

Но и начальствующим лицам надлежит понимать врученную им власть как ответственность “за всякую слезу и вздох угнетаемого человечества” (Иннокентий). Святитель Филарет истолковал происхождение и природу самодержавной власти следующим образом: “... Бог, по образу Своего Небесного единоначалия, устроил на земле царя, по образу Своего вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непроходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного”. Самодержавие не отрицает человеческую свободу, а основывается на ней. Повиновение народа царю выражается не в покорности бессловесных рабов, а в свободном волеизъявлении каждого человека: “Повинуйтесь, как свободные. Повинуйтесь, и пребывайте свободны”.

Таковы некоторые “духовные основы” деятельности императора Николая, главным свершением царствования которого митрополит Филарет назовет торжество начал законности — “правды царевой” (т. 1, с. 418).

Интересный фактический материал о придворной жизни, о детстве, обучении и взглядах будущего императора содержат опубликованные в книге сочинения самого Николая Павловича — “Воспоминания о младенческих годах”, “Письмо к профессору морали Аделунгу 1813 г.” и первая часть “Записок” (т. 1, с. 69—84). Примечательно, что воображение юного царевича было покорено умом и государственной мудростью римского императора и философа Марка Аврелия, а главное, по словам Николая, “что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути”.

“Записки Николая I” (т. 1, с. 81—112) являются ценнейшим источником по истории междуцарствия 1825 г., событий 14 декабря 1825 г. и следствия по делу декабристов. Записки адресованы “детям”, их отличают прямота и откровенность. Автор дает понять, что вступление на престол не было для него желаемым событием. Но решение занять престол после смерти Александра I и отречения Константина Павловича Николай принял, следуя своему пониманию долга и зная о том, какая ему угрожает опасность. О существовании широкого военного заговора стало известно накануне. “Я предчувствовал, — писал Николай I, — что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе...” (курсив мой. — В. В. ). “Записки” содержат подробный рассказ о восстании на Сенатской площади и о первых допросах декабристов. Монарх, до последней минуты не желавший омрачать первый день царствования пролитием “крови подданных”, объяснял свои действия государственными соображениями: “... я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством”. Позднее Николай I напишет в духовном завещании: “Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году” * (курсив мой. — В. В. ). Спасение Отечества от беззакония и крамолы видел в событиях 14 декабря 1825 г. митрополит Филарет. Николай I, по его словам, “в первый день царствования сделался избавителем царства” (т. 1, с. 417).

На протяжении всего царствования Николай I ни разу не усомнился в легитимности своей власти и в том, что никакие потрясения не лишат его народной любви и поддержки. “Кто осмелится нас атаковать? — задавался он вопросом в 1830 г., в разгар новых революций в Европе и роста там антирусских настроений. — А если кто и осмелится, то я найду надежную опору в народе” (т. 1, с. 115). Рассказ очевидца о холерном бунте на Сенной площади в Петербурге в 1830 г. (т. 2, с. 99—103) выглядит свидетельством авторитета царя в народной среде и его большого личного мужества при усмирении бушующей толпы. “Православные, что вы делаете? — воскликнул Николай на площади. — Забыли Бога! Забыли обязанности ваши и производите беспорядки! На колени!” И толпа, повинуясь, опустилась на колени...

Ярким воплощением николаевского наследия — триады “Православие, Самодержавие, Народность” на многие десятилетия стал воинский клич “За Веру, Царя и Отечество!”, доступный и близкий пониманию каждого русского человека. Вот уж поистине подлинный девиз освободительного движения в России, поднимавший армию и народ на защиту родных пределов от внешнего врага! В марте 1848 г., в разгар европейских революций, этот призыв прозвучал в манифесте Николая I (т. 1, с. 121), возвещавшем об угрозе нового похода мятежных сил Западной Европы против России. Память о 1812 г. была еще очень жива. Перед лицом внешней угрозы верховная власть твердо заявила о готовности отстаивать свободу страны вместе с народом, подчеркивая преемственную связь с прежними поколениями защитников Отечества и свою верность преданиям старой Руси: “По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших”.

В сборнике опубликована часть обширной переписки Николая Павловича с членами императорской фамилии, высшими сановниками, архиереями православной церкви и др. лицами (т. 1, с. 134—195).

Переписка Николая I с великим князем Константином Павловичем (сентябрь 1826 — январь 1827 гг.) открывает сведения о разногласиях между братьями по важным вопросам — таким, как порядок тогда уже состоявшегося суда над декабристами и расследование заговора в Царстве Польском. Николай убежден в правовой безупречности суда по делу декабристов, которым “мы у себя в России дали пример процедуры чуть-чуть не с участием представителей, показав этим самым перед всем миром, насколько наше дело было просто, ясно и священно”. Но Константин был далек от восторгов по адресу “петербургского суда”. Он ссылался на авторитетное для него общественное мнение “конституционных стран”, отказавших этому суду в “компетентности и правосудности” из-за закрытости заседаний и отсутствия “гласной защиты” обвиняемых. Константин пытался привить царствующему младшему брату некоторые европейские понятия: “В конституционных странах суды должны быть постоянные, а процесс публичным”. Но его наставления никак не повлияли на образ мыслей Николая I, склонного в борьбе с крамолой “действовать, насколько возможно, законно и, следовательно, не изобретать ничего, а руководствоваться примерами прошлого”. В сентябре 1826 г. царь известил брата о своем намерении назначить чрезвычайный, хотя и “почти некомпетентный” и не вполне законный, суд для арестованных заговорщиков-поляков, готовивших восстание в Царстве Польском — конституционном в ту пору государстве. Но Николай считал, что “нельзя колебаться в выборе формы, раз опасность настолько очевидна”. Взгляд Константина на дело польских заговорщиков заметно отличался от николаевского. Великий князь требовал неукоснительного соблюдения законных форм. Обвиняемые нашли в его лице заступника, заявившего монарху, что участники заговора с их “планами” (вернуть краю независимость. — В. В. ), “как они ни виновны и ни преступны, уже в своем положении всегда найдут извинение в глазах мыслящих людей всех веков”. Николай I уступил брату в деле устройства польского процесса, обещая “строго держаться в этом случае требований закона”. До восстания 1830 г. и бегства Константина Павловича из Польши оставалось менее четырех лет...

В публикуемом письме Николая I великому князю Михаилу Павловичу от 3(15) февраля 1837 г. находим важные суждения царя об истории конфликта и дуэли А. С. Пушкина с Дантесом. Николай Павлович выступил в роли беспристрастного судьи. Оправдывая участие Дантеса в дуэли как следствие “дерзкого письма” поэта посланнику Геккерену и сожалея, что Пушкин “не вытерпел”, он назвал главным виновником случившейся трагедии Геккерена, который “точно вел себя как гнусная каналья”, “сводничал Дантесу”. О личном отношении Николая I к Пушкину и его трагической гибели более обстоятельно писала дочь императора — великая княгиня Ольга Николаевна: “Папа, который видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием (...) Папа был совершенно убит и с ним вместе вся Россия, оттого, что смерть Пушкина была всеобщим русским горем. Папа послал умирающему собственноручные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях (...) Папа освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа никогда не находил ничего иного, как только горение мятущейся души” (т. 2, с. 167).

Среди документов, относящихся к истории Крымской войны, большое значение для изучения внешнеполитических задач России в начале 50-х гг. XIX в. имеет письмо Николая I канцлеру К. В. Нессельроде в ноябре 1853 г. (т. 1, с. 125—126). Письмо доказывает, что в тот момент государь, наконец, решил отказаться от беспримерных альтруистических начал внешней политики, которые воплощались Россией в Европе после наполеоновских войн и образования Священного союза и предполагали ее бескорыстное участие в поддержании “законного порядка”. Примером такого бескорыстия стала ревностная защита единства Австрийской империи в 1849 г. силами русской армии И. Ф. Паскевича, подавившей восстание в Венгрии. Успех венгерской кампании не дал России ни территориальных приобретений, ни новых союзников. Но с осени 1853 г. многое в европейской политике России могло измениться и, по словам Н. К. Шильдера, “русскому государственному эгоизму предстояло вступить в свои законные права”. Этот “эгоизм” был далек от своекорыстия. Он требовал, как следует из письма царя, утверждения “действительной независимости” всех балканских народов, “чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страною, в которой он живет уже целые века, и управлялся человеком по собственному выбору, избранным им самим из среды своих же соотечественников”. Разосланная тогда же записка государя о плане войны с Турцией (т. 1, с. 128—131) не допускала простой оккупации балканских территорий, а предусматривала широкую опору России на освободительную борьбу народов против османского ига. Русская армия должна была приступить к изгнанию турок с земель покоренных народов лишь в случае, “ежели народное восстание на независимость примет самый обширный и общий размер”. Корысть русских намерений добиться избавления славян от турецкого ига состояла в том, чтобы славяне получили свободу именно из рук России, а не ее западных соперников. Николай разделял доводы записки М. П. Погодина, представленной в декабре 1853 г. (т. 1, с. 406—413). В ней говорилось: “... если пожертвуем славянскими интересами, если (...) предоставим их судьбу решениям других держав, тогда мы будем иметь против себя не одну шальную Польшу, а десять (...) Имея против себя славян, и это будут же самые лютые враги России, укрепляйте Киев и чините Годуновскую стену в Смоленске. Россия снизойдет на степень держав второго класса ко времени Адруссовского мира...” (курсивом выделено подчеркнутое рукой Николая I, оставившего здесь пометку: “Так”). Николай I лично написал Манифест 11 апреля 1854 г. (т. 1, с. 132—133), где с присущими ему прямотой и торжественностью заявлял цели России в войне с Турцией, Англией и Францией: “Россия (...) ополчилась не за мирские выгоды; она сражается за Веру Христианскую и защиту единоверных своих братий, терзаемых неистовыми врагами”.