Журнал Наш Современник №12 (2003)

И еще помолчав, со столь родной, свиридовской тревожно-заботливой назидательностью, тихим, сосредоточенным голосом:

— На-а-адо еще поработать. Надо это сделать. Поработайте и покажите мне, Алексей Борисович.

* * *

После обедали, пили чай. Старик все напутствовал...… Красивый оранжевый свет был в столовой. Помню, как сейчас, перед собой нарядные чашки, кружочки лимона…...

Ночью, под выглянувшими звездами, не помня ни мороза, ни зимы, ни снега, без конца разговаривая, пешком шли с Иваном в Перхушково — в памяти лишь темная пустая дорога, дальние огни. Шли от Свиридова…...

Работа с Г. В. Свиридовым

Во время службы в организационно-творческой комиссии Союза композиторов СССР я мог официально, по кругу своих обязанностей, работать с Г. В. Свиридовым. Он иногда звонил к нам в комиссию или С. Р. Сапожникову, приглашал к себе по какому-либо делу. Впрочем, не всегда по делу. Однажды в трубке раздалось следующее: “Алексей Борисович, я приглашаю вас сегодня отужинать со мной”. Это и вправду был тогда сказочный ужин — с кушаньями Эльзы Густавовны (отличавшимися какой-то поразительной насыщенностью — воистину пища богов!), роскошным грузинским красным вином и еще более роскошными притчами Старика...

Я помогал Георгию Васильевичу готовить материалы о нем для зарубежных изданий. Периодически ему приходили анкеты из крупнейших изданий “Великие люди мира”, в основном из Англии. Анкеты были на английском языке, но можно было писать на русском, только подробно и аккуратно (затем в иностранной комиссии Союза анкету переводили на английский и печатали на машинке). Вопросы чаще всего простые: Ф.И.О., дата и место рождения, национальность, образование, главнейшие вехи биографии, жена, дети, лучшие произведения, синопсис (творческое кредо). Иногда просили прислать образец рукописи.

Заполнить такой документ (имея готовый синопсис, то есть хорошо сформулированное творческое кредо) — минут 20. Но не с Г. В. Свиридовым.

Каждый раз мы с ним это делали заново, и каждый раз по нескольку часов. Старик сызнова припоминал свою жизнь, словно пролистывал давно известную книгу...

“Свиридов... Георгий... В скобках надо написать “Юрий”? Или не писать “Юрий”? Многие близкие люди, в том числе Эльза Густавовна, называли его не Георгий, а Юрий Васильевич. “В русском языке эти имена одинаковы”, — пояснял Старик. Писали всегда в результате так: “Георгий (Юрий) Васильевич”. После минут двадцать обсуждалось, как лучше написать — “родился 16.12.1915, г. Фатеж Курской губ.” или “родился 16 декабря 1915 года в городе Фатеже Курской губернии” (что в переводе выглядело бы практически одинаково). “Добавьте: в семье почтового служащего. Это, знаете, очень значительное было место в уездном городе — почта; солидное место... Или не писать этого?” Когда писали, когда не писали. Национальность? Здесь глаза его неизменно вспыхивали сквозь очки, и энергично, подняв голову, с лукавым задором он отвечал: “Русский. Да, представьте себе: русский. Вот так. Ничего не поделаешь”. Гордость победителя слышалась в его интонации... “Дальше они спрашивают сразу про образование? Хорошо, что нет ничего про детство — это чудовищная была гражданская война, ужасающая бойня, я ненавижу эту войну! Вообще, революция — это ужас, кровь — потоками, знаете, реками! — но потом довольно быстро наладилось... да-да — нэп, жизнь стала возвращаться в нормальное русло... Я уехал учиться в Ленинград. Давайте напишем: поступил в музыкальный техникум в Ленинграде в 1932 году. Я был провинциальный мальчик, меня многие не понимали и не любили... один у нас в общежитии, в нашей комнате, очень меня не любил, часто обижал, он был старше гораздо и считал себя талант­ливей... А я был застенчивый в юности, деревенский, чистый мальчик — до 19 лет я вообще не знал никакого порока... Первые мои романсы — эти пушкинские — многие не поняли, посчитали музыкой простецкой, примитивной... Мой первый учитель в консерватории, я от него потом ушел, Рязанов — совершенно не понял их, критиковал. К тому же я уже тогда на каждом шагу кричал: “Долой симфонизм!”, утром вставал и прямо с подушки это кричал. Шостакович тогда меня очень поддержал, Дмитрий Дмитриевич, мой золотой — это огромная честь была; потом, слушайте: мне тогда стипендию назначили особую — я смог жить вполне состоятельно... сшил, знаете, костюм... Давайте напишем: член Союза советских композиторов с 1935 года”. Так ступень за ступенью этой легенды мы добирались до войны. “Напишите: 1941 год. Служил в армии с июля по ноябрь”. Как-то раз читал он вслух одну мою миниатюру в прозе, в которой упоминается город Козлов (старое название Мичуринска). “Козлов! — воскликнул он, прервав чтение. — Нас в 41-м году гнали туда в теплушках. И вы знаете — вся Россия кругом была охвачена сплошным заревом, день и ночь было светло, как днем, и без конца гремела канонада... Да, Козлов... в ноябре я был отозван из армии, когда начали отзывать известных музыкантов и артистов, и уехал в Новосибирск, где чуть не умер с голоду...” Доходили до наград. “Не надо! Не пишите “Государст­венная премия”! Тогда, в 46-м году, была еще Сталинская. Это переименовали уже после XX съезда. А дальше можете написать: “Государственная премия” в 68-м году. Дурацкая эта нынешняя манера все переиначивать и переименовывать! Ведь это же было — куда ж теперь спрячешь?!” Впрочем, день спустя звонит: “Знаете, Алексей Борисович, мы с Эльзой подумали: напишите, пожалуйста, вместо “Сталинской” все-таки “Государственной”... Думаю, что не захотел Старик пугать — да тем более в ту пору второго развенчания культа — европейских издателей словом Stalin... В 1948 году Г. В. Свиридов пострадал вместе со всеми крупнейшими композиторами страны. Никогда он не был так близок к моральной — а может быть, и физической гибели. Когда вышло “историческое” Постановление об опере “Великая дружба” (причем Мурадели Сталина буквально обожал; музыка этой оперы, на мой взгляд, абсолютно бездарна — мы играли ее с Николаем Ивановичем Пейко), все издательства в тот же день расторгли с Г. В. Свиридовым ранее заключенные договора без какого-либо объяснения причин. По почте прислали холодные, спокойные такие сообщения об этом... А всего у Г. В. Сви­ридова две Государственные, одна Ленинская (за “Патетическую ораторию”) премии, четыре ордена Ленина, он Герой Социалистического Труда, народный артист СССР, депутат Верховного Совета РСФСР... (“Знаете, я когда был депутатом — вы не представляете себе, что приходилось мне видеть, чем заниматься; здесь, в этой комнате, не раз валялись у меня в ногах, я поднимал с пола, молили спасти от смертной казни своего родственника — да-да. Скольким людям я выхлопотал квартиру, скольких спас Бог знает от чего — вы себе представить не можете”). Наконец доходили до синопсиса. Последний из вариантов его приведен в этих записках в качестве эпиграфа к главе “Песнопения и молитвы”. Что же касается заслуг, то Георгий Васильевич совершенно спокойно воспринимал перечисление всех своих достижений: слова “выдающийся”, “новатор”, “крупнейший композитор современности”, “продолжил и развил великую традицию русской музыки”, “хоровой гений” и т. п. совершенно не смущали его. Причина проста: это были верные слова, они соответствовали истине, следовательно, и не вызывали протеста. Помню, что он всегда, во всех анкетах, просил непременно указывать награду “Золотой диск Шан дю Монд” — крупнейшая французская премия 1960—70-х годов за качество и художественное решение записи (он получил ее за знаменитый свой диск, на котором, в частности, есть кантата “Снег идет” на слова Б. Пастернака, записанный с выдающимся звукорежиссером И. Вепринцевым). Он вообще чрезвычайно гордился признанием своего творчества во Франции, очень любил рассказывать, как их с Эльзой Густавовной там принимали, где они жили в Париже (на Елисейских полях), какой грандиозный успех был у “Пяти хоров”, а цитату из статьи своего друга, французского музыковеда Мишеля Гофмана: “Свиридов одержим идеей вечно русского...” вообще считал наиглавнейшей и требовал вставлять во все статьи и передачи о своем творчестве.

“В 1953 году женился на Эльзе Густавовне Клазер. Дети... Не пишите ничего... Не надо...” Его сын Юрий был очень больным человеком, я лишь раз видел его в Ленинграде, когда ездили со Стариком на концерт с “Неизреченным чудом” в 1992 году. Он был крупным специалистом по японской культуре, жил в основном в Японии. Старик всегда разговаривал с ним по телефону необычайно нежно и тревожно, жалел его, обращался к нему только “Сыночек!”. Тяжело положив трубку после очередного разговора с сыном, он горестно произносил: “Сын мой бедный... Так тяжело болеет. Если бы не Япония, не знаю, жив ли он был бы сейчас — там его все-таки лечат”. Сын умер раньше него на шесть дней, Георгию Васильевичу не сказали... Я не стану писать о первой жене Георгия Васильевича и о трагической кончине eгo старшего сынa, так как мы с Георгием Васильевичем в свое время договорились, что я не стану никогда распрост­раняться об этом.

В эти же анкеты нужно было вписывать свод лучших сочинений композитора. В ходе работы выяснилось, что у Г. В. Свиридова таковой отсутствует, и мы принялись за дело. Довелось мне поучаствовать в составлении главной летописи свиридовского творчества. Не раз возникали разночтения и споры. Несколько раз композитор вставлял в список и снова убирал, скажем, “Петербургские песни” и фортепианное Трио, я, не скрою, возражал против “Музыки для камерного оркестра”, полагая ее все-таки несоразмерной по масштабам с произведениями, попавшими в список. Привожу окончательный вариант, утверж­денный композитором, где из сотен сочинений выделены следующие, глав­нейшие:

Романсы на слова А. С. Пушкина (1935)

Альбом пьес для детей (1948)

Вокальная поэма “Страна отцов” (1950)

Цикл песен на слова Роберта Бёрнса (1955)

Поэма памяти Сергея Есенина (1956)

Пять хоров на слова русских поэтов (1958)

Патетическая оратория (1959)

“Маленький триптих” (1964)

Музыка для камерного оркестра (1964)

“Снег идет” (1965)

“Время, вперед!” (1965)

Курские песни (1967)

“Весенняя кантата” (1972)

Три хора из музыки к драме А. К. Толстого

“Царь Федор Иоаннович” (1973)

“Метель” (1974)

“Отчалившая Русь” (1977)

“Пушкинский венок” (1978)

“Неизреченное чудо” (1992)

“Песнопения и молитвы” (1996)

Боже мой, а сколько еще не просто хорошей, а прекрасной, великой музыки нет в этом списке! “Ночные облака”! Некоторые “Петербургские песни”! Концерт памяти А. А. Юрлова! Десятки поразительных романсов и песен, включая “Слезу”, “Рыбаков на Ладоге”, “Папиросников”, “В Нижнем Новгороде”! “Маритана”, в конце концов, — шлягер из шлягеров! “Три старинные песни Курской губернии”! Три миниатюры для хора на слова А. А. Блока — там сущий шедевр есть: “Хоровод” — “Веселимся, кружимся, хороводом тешимся”!!! А “Рекрут”?! А “Песня про бороду”?! А совершенно гениальная вещь на слова Есенина “Ты запой мне ту песню, что прежде...” И все это не вошло.

Написано этим человеком музыки — море, воображению такой труд не подвластен — но вообще классики всегда пишут очень много, ведь в этом вся их жизнь...

Однажды, когда понадобилось подобрать для очередной анкеты образец автографа, он пригласил меня помочь разобраться в своих рукописях. На стул был воздвигнут допотопный чемодан ... Образца тридцатых годов — сам по себе музейная редкость. В чемодане лежали ноты — целые слои нот — автографы.

Каждый лист был написан на мелкой партитурной бумаге черной ручкой или чернилами почти набело, с редкими перечеркиваниями или поправками, очень внятно и читаемо. По мере того как разбирали чемодан , нашлось, например, двенадцать вариантов первого хора из “Пушкинского венка” (“Мороз и солнце”). В каждом варианте имелись исправления — не такие уж значительные, однако переписан был этот хор, выходит, 12 раз, каждый раз заново и начисто (причем это только те листы, которые я видел, но ведь были же еще и наброски, черновики). Я всегда был уверен, что Бог приостанавливает для классиков время, когда они работают — иначе объяснить, как можно успеть столько даже не написать, а за писать, просто невозможно; Бах, Моцарт — пуды музыки; 15 записанных партитур опер Римского-Корсакова; между прочим — 14 Чайков­ского, просто не все широко известны; “Севильский цирюльник”, “Евгений Онегин”, “Пиковая дама”, сочиненные и записанные в партитуре за считанные дни... Наконец, Свиридов, написавший столько, что пришлось не статью, а целую книгу свода его сочинений издавать!*

Вот почему Старик и учил нас: “Нужно брать и делать! Это уметь нужно! Тут некогда рассусоливать!”

А ведь у самого любимая притча была: “Когда спросили у Чайковского, как нужно сочинять, он знаете, что ответил? — (С удовольствием смеется, от всего сердца.) — Слушайте, как он отвечает: сочинять нужно как Бог на душу положит ...”

Периодически приходили по почте — в роскошнейших переплетах, очень дорогие и по-английски респектабельные — словари и справочники со статьями про него. Однажды он мне говорит: “Вульфини, мне пришел из Англии словарь под названием “Образцы почерка великих людей”. Я туда давал им свой автограф. Помните, мы с вами искали? — да-да. — (Ироническая пауза.) — Вы знаете, кто там есть, в этом словаре, с кем я, так сказать, в одной компании? Слушайте, мне даже неудобно вам говорить, честное слово...… — (В улыбке смесь гордости, иронии и лукавого такого дедушкиного прищура.) — Я вам сейчас прочту. — Развернул фолиант на коленях, воздев руку, задекламировал в своей артисти­ческой манере: — Про-ро-о-ок... Магомет!!! ...Фри-и-ид-рих... Барба­росса!!! Уильям... слушайте... Шекспир, понимаете…... Иммануил!..… — потрясенным шепотом: — Кант... Чарльз Диккенс, понимаете... Я неплохо там присоседился, правда ведь, Вульфини?! А?!”