Журнал Наш Современник №2 (2004)

Нет, ответил парень. Ему ничего, к сожалению, неизвестно. Болтают люди разное, но все, что ни говорят, на его взгляд — больше выдумка, чем правда. Он еще раз внимательно оглядел Костю, спросил с невеселой усмешкой: “Думаешь, доберешься до своих в таком обличье? Зима не за горами — или замерзнешь где-нибудь в сугробе, или зверь в лесу поломает, или немцы прихлопнут. Они, фрицы, тут то и дело по деревням да по хуторам шастают — то на машинах, то конные. Знаешь, — добавил, вздохнув, — у меня вначале тоже все мысли были своих догнать, да вот пришлось с этим погодить. Как-то провалился в болото, лихорадку подцепил, еле очухался. Теперь вот в батраках хожу. Немножко выправлюсь — пойду тоже... Слушай! — встрепенулся парень, — хочешь, я и тебя пристрою? На этом же хуторе требуется в один дом работник. Старик там недавно помер, бабка с тремя детьми осталась. Хозяйство в запустение приходит... Давай, друг, соглашайся. Зиму как-нибудь перекантуемся, а поближе к теплу вместе двинем. Вдвоем-то сподручнее будет”.

“Спасибо, Миша, — поблагодарил его Костя (парень назвался Михаилом Репиным), я все-таки пойду. Надеюсь, что еще до сильных морозов успею догнать своих. Не обижайся. Если позволишь, возьму у тебя несколько брюквин…”

Так они расстались и не думали, не гадали тогда, что доведется им встретиться еще раз и даже некоторое время воевать бок о бок с фашистами. Но это еще случится не скоро, это еще будет впереди, а пока Костя по-прежнему шел от деревни к деревне, от хутора к хутору, и путь у него был один — на восток.

И все-таки он однажды попался. Тогда он вконец оголодал, на полях уже ничего из овощей не оставалось, нужно было срочно найти хоть какую работу. Разузнав окольными путями, что немцев поблизости нет, зашел в один из хуторских домов. Хозяин, невысокий, кряжистый мужик, неприяз­ненно покосился на него (почему-то Костя сразу интуитивно пожалел, что обра­тился к нему).

— Орать можешь?

— Орать? Пахать, что ли? Могу, конечно.

— Тогда иди в конюшню, запрягай лошадь, грузи плуг на телегу. Я покажу, куда ехать.

— Покормил бы сначала, — растерялся Костя, — я голоден.

Мужик, что-то невнятно пробурчав, поднялся в хату. Через минуту вынес оттуда кусок хлеба, кружку с водой:

— На, ешь. Еще ничего не наработал, а уже есть ему давай.

Вечером, отпахав положенное, Костя отвел лошадь в конюшню и только собрался было подняться в хату, как увидел в сгустившихся сумерках двух подъехавших к воротам конников. Их сопровождал на велосипеде хозяин. Всадники, это были полицаи, спешившись, тотчас направились к стоявшему возле крыльца Косте.

— Пойдешь с нами в деревню, и чтоб без фокусов, понял? Вздумаешь бежать — пристрелим, как собаку!

Хозяин издали насмешливо поинтересовался:

— Может, еще попросишь, чтобы накормил? Сталин — вот кто тебя накормит! Я сразу, как только увидел тебя — сразу разгадал, кто ты, рвань красноармейская, есть...

Впоследствии Костя узнал, что отец его несостоявшегося работодателя долгие годы был в здешних местах лесником, жил, как говорится, на широкую ногу и перед войной за браконьерство был посажен. Отца осудили, а сын сразу куда-то исчез. Однако с приходом немцев он неожиданно появился тут снова. Подгоняя пленника плетью, полицаи доставили Костю в местечко Воложино. Подъехав к неказистой, стоящей на отшибе хате, втолкнули в душное, полутемное помещение, где под надзором дюжего охранника уже находились трое обросших, в рванье парней, как позже выяснилось, тоже окруженцев, пытающихся, как и Костя, пробраться к своим.

Утром к “холодной” подъехали на подводах местные крестьяне, желающие приобрести работников. Тех троих парней после долгих препирательств увезли, Костя остался в одиночестве.

— Уж больно ты хлипкий с виду, — посочувствовал ему другой, сменивший верзилу охранник, белобрысый, косоглазый мужик. — Такого доходягу вряд ли кто захочет взять — у хозяина ведь работать надо, нянькаться с тобой никто не будет.

— Отпусти ты меня, пожалуйста, — попросил его Костя, — ведь ничего плохого я тебе не сделал. Скажи своему начальнику, что, мол, убежал пленный, сделай доброе дело.

— Не, — отрицательно помотал головой охранник. — Тогда вместо тебя меня запросто шлепнут. — Он испытующе смотрел на Костю. — А ты, однако, не из наших мест будешь, как утверждал вчера ребятам. Я сразу это понял. Откуда ты?

— Из Ленинграда, — неожиданно для себя признался Костя. — Отпусти меня.

— Нет. Я же сказал — нет! — посуровел охранник. — Я, как и ты, еще жить хочу. — С минуту он о чем-то раздумывал. — Вот что. Скоро сюда должен подойти еще один человек. Женщина. Она моя дальняя родственница, живет с двумя детьми на хуторе. У нее в хозяйстве еще непочатый край пахоты, может, и возьмет тебя. Хотя шибко сомневаюсь...

Действительно, вскоре за дверью раздались голоса. Охранник, пропустив вперед себя дородную женщину в накинутом поверх фуфайки цветастом полушалке, указал ей на сидевшего на соломе Костю.

— Тю-ю, — разочарованно протянула женщина. — Какой же из него работник? Он и делать-то ничего не сможет. Его еще хорошенько откормить надо, прежде чем что-то требовать. Больше потрачусь, чем выгадаю... Не-е, не нужон он мне.

— Я смогу работать и делать все по хозяйству умею — в деревне вырос, — сказал Костя. — Возьмите меня

— Возьми его, Франя, — неожиданно подал свой голос и охранник. — Сама понимаешь: останется здесь — погибнет. Не сегодня-завтра немцы снова сюда за провиантом заявятся. Из-за одного его не станут тратить время на пересылку в лагерь. Пристрелят, и все...

Словом, дело кончилось тем, что, слегка раздосадованная не совсем удачным приобретением, пани Франя (тут все называли друг друга “панами”), грузно усевшись на передке телеги, решительно ухватила руками вожжи. Костя молча примостился сзади.

Хата, в которой ему теперь предстояло жить, ничем не отличалась от прочих хуторских строений. Крыша крыта соломой, пол земляной. Переступив низкий порожек, Франя, стаскивая с плеч полушалок, сказала Косте:

— Так вот. Слухай меня внимательно. Спать ты будешь в клуне, там тепло. Есть станешь вместе со всеми, что нам, то и тебе. Работу будешь выполнять ту, что скажу,— и чтоб без всяких отговорок, понял? А пока ступай во двор. Там, в конюшне, увидишь огороженную клетушку, где мы моемся. Вода в печи в чугунке еще не остыла — налей в таз и вымойся хорошеньче. — Подняв крышку стоявшего в углу сундука и порывшись в его недрах, она кинула на руки Кости что-то серое, в заплатах. — Вот возьми рубаху и порты — это еще от мужика моего осталось. Оно хучь и чиненое, но еще поносится. А свое рванье больше не надевай, брось его там, на землю. Сжечь его надо.

— Пани Франя, может, у вас и бритва с ножницами найдутся? — попросил Костя. — Оброс я очень...

Когда Костя, облаченный в чужую, мешковато сидевшую на нем одежду, чисто выбритый и неумело, “лесенкой” подстриженный, вошел после мытья в хату, хозяйка от изумления чуть не выронила из рук ухват.

— Ахти мне! Ты же совсем еще хлопчик! А я-то думала — старик какой шелудивый... Сколько же тебе лет?

— Двадцать четыре весной исполнилось.

И началась у Кости батрацкая жизнь. Работал он добросовестно — пере­пахал всю принадлежавшую хозяйке землю, обновил свежей соломой крышу на хате, натаскал из ближайшего леса жердей и огородил загон для лошади. В непогожие дни, сидя в сарае, приводил в порядок нехитрый сельский инвентарь — ремонтировал грабли, лопаты, отбивал косы. Он окреп физически, а вот душевного спокойствия не было. Да и не могло быть. Все больше и больше одолевала тоска. Сидя вечерами в теплой хате, когда за окнами трещали морозы или бесновалась вьюга, перечитывая вновь и вновь найденную им в клуне пожелтевшую, выпущенную еще в первые дни войны газету, Костя не мог преодолеть угрызений совести: он здесь, в тепле и покое, а где-то далеко гибнут его сверстники. Фашисты обосновались в его доме, возможно, убили всех близких, а он...