Журнал Наш Современник 2006 #10
Шрифт:
Бабушка её умерла в тёмной комнате в 1968 году, и на могиле её начертана фамилия второго мужа. Наверное, многих перебили в этом городе, многие уехали за границу и в разные города России — иначе как было утаить, что она Инна Павловна Бабыч?! Хотя в 20-е годы знали: недаром Атарбеков едва не расстрелял её, а сестер эта участь постигла. Может, потому пожалели, что она была массажистка?
Отец её, Павел Павлович, был родным братом наказного атамана Михаила Павловича Бабыча.
1989
30 апреля. Нынче день моего рождения совпадает с… днём Пасхи Христовой.
12 мая. Либералы, донага раздевшие Сталина, провозгласившие “гласность”, “справедливость”, “сострадание”, ведут тайно-суетливую (а теперь уже и явную — в форме письма в ЦК) войну против А. И. Солженицына. Причин для того у них много, одна из них: боятся, что Солженицын покроет “детей Арбата” (их “честность” и “смелость”) плитой “Архипелага” и “Красного колеса”. Ещё не захватив в с ё, либералы у ж е творят новую несправедливость. И какая жестокость!
Вот такое вечное “красное колесо” у либералов.
29 мая. Читаю “Окаянные дни” Бунина и сам живу словно в окаянных днях: кругом разложение. Что-то случится.
Ноябрь. Не пришли писатели на вечер памяти Ю. И. Селезнёва. Они не пришли (кроме тех, кто был в Москве на пленуме), видите ли, потому, что у нас в Союзе писателей раздор и их занесло на другую половину поля. И получается, что они через кого-то, кто отнял у них литературную власть в Краснодаре, мстят своему выдающемуся земляку, никогда им ничем не вредившему: то есть им наплевать на честь СП, хотя они только и говорят на собраниях о чести. Зато в Бюро пропаганды литературы они постоянно толпятся с вопросиком: нет путёвочки на выступление? Хапают по 20 путевок, едут в район, говорят о литературе, о её задачах, читают свои полуграмотные стихи и отрывки из романов, п р о п a г а н д и р у ю т культуру! Пропагандируют платно, каждое выступление — 18 рублей. А как же быть с пропагандой настоящей культуры? Критик Ю. И. Селезнёв — это и есть культура. Настоящая. Вечер его памяти — акция культуры. Если бы за присутствие на вечере платили по 18 рублей каждому, то все бы и прискакали? Выходит так*.
5 мая. Пересыпь. Здесь много-много дней провёл я в одиночестве; только матушка моя была рядом. Да, как много дней пробыли мы вместе в этой хатке и в зелёном дворе! А сколько приняли гостей! Накрывали на стол под орехом**.
…Иногда вспоминаю граждан Москвы, ездивших за сосисками в ФРГ. То одного, то другого. Оба богаты. Оба любят классиков. Жена одного раньше читала книги о Павле I и Александре, теперь с уст её не сходят имена Константина Борового и Генриха Стерлигова. На смену деревенской прозе пришла литература ресторанного жанра. О, Москва! Что от тебя осталось? И без того ты страдала в застойные годы от В., а нынче тебя согнули в дугу биржевики. Москва убила даже таких чистых людей, как о. Захарий, без вести пропавший. Великие книги померкли в Москве, долларовые счета в Цюрихе. А по русским городам хозяином разъезжает г-н Бейкер! Русские люди перестали посылать друг другу письма, потому что колбаса стоит 160 рублей, а конверт 40 копеек. К улицам Свердлова и Луначарского прибавилась улица Мандельштама. На двуглавого орла надели ельцинскую шапку. Конец света наступил.
10 сентября. Мы сейчас выглядим странно перед теми, кого совсем недавно боялись упоминать благочестивым тоном и кто нынче ничем нам не может ответить. Странной и очень запоздалой показалась бы им, навсегда закрывшим глаза на чужбине, наша похвала, даже пресмыкание, а то и зависть к их как бы романтической жизни вдали от родины (ах, эмигранты, осколки барской России, “рыцари тернового венца”, господа!). Сколько я прочёл статей о них и ни в одной не нашёл истинной жалости к ним, сочувствия и, может быть, разумной идеальной вины перед ними. Короче, сейчас мы — герои, из всех щелей тащим правду об эмиграции и спешим поклониться страданиям. Но поздно! И с этим восклицанием: “Поздно, поздно!” я беру каждую книгу, пришедшую оттуда в уже настежь открытые ворота.
1991
Ты делаешь вид, что выходишь из компании Бондарева и Распутина, ну и, конечно (я знаю о твоей ненависти), вытираешь ноги об А. Иванова и какого-нибудь провинциального писателя-дуролома, но на самом деле исторически ты уходишь от А. Хомякова и И. Киреевского, К. Леонтьева, К. Победоносцева, В. Розанова, И. Ильина, Б. Зайцева и И. Шмелёва. Кто исторически в вашей новой революционной организации? Масоны-декабристы, террористы-народовольцы и вся так называемая передовая философия и литература: от Чернышевского до А. Рыбакова. Вот куда ты попал. Ты оставил нас, “реакционных”, вечно виноватых рабов советского режима и обнял поэта-вертихвостку, написавшего вместо “Прощания с Матёрой” поэму “Братская ГЭС”. Или ты забыл, кто что писал и прославлял в то время, когда В. Белов опубликовал “Привычное дело”, а В. Распутин “Живи и помни”? Как же ты не можешь простить другу подпись под “Словом к народу” и прощаешь жуткие проклятия в адрес твоей России тем, кто теперь на тебя ссылается и хочет после учредительного раскольнического съезда выпить? Да не только выпить, а и поблагодарить с тонким мастерством за то, как ты “этого негодяя Распутина” отхлестал?! Что с тобой случилось, Виктор Петрович? Прости, но я думаю — виновато твоё безбожие. Ты в Бога веришь литературно, как-то от ума, хотя ты в своей жизни страдал столько, что душа твоя только в Боге и могла бы успокоиться, отсюда твоя постоянная остервенелость (да ещё у Б. Можаева), какая-то несвойственная русскому большому писателю страсть казнить всё по-большевистски и обретённая под шумок славы привычка в е щ а т ь, ничего уже не говорить в простоте, а только д л я н а р о д а, для переворота системы, мессиански. О, там, куда ты уходишь, большие мастера, тонкие стилисты, знатоки иностранных языков, гурманы тонких вин — не чета мне, например. И скажу без ехидства: там много талантов, да. Ну и конечно —
почти все и н т е л л и г е н т ы. Но есть в них то, что на публике, в печати, надо, как говорится, доказывать и, значит, нарываться на беспощадное остроумное опровержение. Открывать полемику; но никакой полемики не нужно мне и другим, ибо в жизни человеческой порою самая сущая правда кажется выдумкой, если её надо произнести вслух. А между тем всё так ясно. Ясно мне это под звёздами в деревне, у себя дома, в городе; ясно, когда что-нибудь читаю родное; ясно, когда идёт это очередное покушение на Россию. Что же ясно? У нас немало писателей, которые не любят историческую Россию. Что ж тут доказывать? Я это знаю. Я их всех знаю по фамилиям. И ты это знаешь. Их много — много там, куда ты перешёл. И не надо ссылаться на перестройку, на номенклатурных писателей, на ГКЧП и проч. Россия погибает, и ты с Б. Можаевым оказался среди тех, кто ее не любит. Нам это ясно. По крайней мере твоим младшим братьям (В. Белову, В. Распутину, В. Крупину и др.). Мы тебя и вспоминаем всегда как родного старшего брата, а те только используют тебя.1993
13 ноября. Теплоход “Тарас Шевченко” потащил нас вчера из Одессы к Стамбулу; полно знаменитостей (от Н. Гундаревой, П. Глебова до В. Астафьева и В. Солоухина). Мы с Потаниным устроились обедать за одним столом с В. Розовым и В. Солоухиным. На палубе, глядя на тёмную воду, Солоухин сказал: “Я хочу написать несколько плачей. Плач по Крыму, плач по Грузии, плач по Таджикистану, плач по… И, наконец, плач по России”*.
14 ноября. Проплыли мыс Суньон с храмом Посейдона. Шесть лет назад я был там и подобрал тяжёлый мраморный камень, который греки почему-то разрешили вывезти. Стояли справа с В. Солоухиным, он говорил о России, о распавшейся империи, о встрече с великим князем Владимиром Кирилловичем.
…А вечером команда теплохода “Тарас Шевченко” и Валерий Митрофанович Кузьмин (спонсор нашего плавания по Средиземноморью) устроили богатый ужин для греков, приехавших в Пирей из Афин. Греки пришли в гости к русским, но провели вечер в своём кругу, буквально не отрываясь от своей компании (были в основном преподаватели Афинского университета). Напились, наелись “на халяву”, натанцевались и ушли. Седой профессор чаще других пил водку. Как они все лезли с тарелками к столу, как просили без конца подлить ещё и ещё вина. Голодная упавшая Россия закатила на корабле пир богатой жадной Европе…
20 ноября. Тихо удалялась Александрия, и я жалел, что побыл так мало. В Египте у пирамид в Гизах и на базаре в Александрии раскрылся мне Восток, почувствовал я его неизменность, его вечную стихию. Я во всём провинциал. Наивность, удивление сопровождают меня в путешествии. Я как та бабка, которая попала из глухой деревни в город и вмиг присмирела. Сказали о яме на месте знаменитой Александрийской библиотеки, жаль было, будто сгорел твой дом. И когда отплывали, всё думал об этой яме, словно плакал по давно сгинувшей библиотеке (400 000 томов, кажется). В Пересыпи у меня есть книга Дойка, в кухоньке я и читал про таинственные манускрипты на Синае, про Александрийскую библиотеку и… страдал. Да, страдал: зачем всё на земле разрушается? отчего такая ненависть от самых времён Адама и Евы? Вот уже только полоска на горизонте, уже вода вокруг. Прощай, Александрия, прощай, тучный древний базар с торговцами, тянувшими меня за рукав (купи часы за десять долларов, купи за пять, купи за фунт). Прощай, песчаная земля. Уж больше я не окажусь здесь. Легко путешествуют писатели-либералы, читают лекции в Германии, летают в Израиль, в Америку. А меня кто ещё раз привезёт в Александрию? Потанин будет сидеть в своей Утятке, я в Пересыпи. Время наступает чужое, не для нас, “граждане мира” добыли себе челночную жизнь.
21 ноября. Вифлеем. 13 часов 30 минут. В церкви Рождества Христова. В яслях, где родился Христос, некоторые писатели (как раз те, которых носит по всему свету) стеснялись перекреститься и поцеловать святую пядь следов древности. На выходе из дверей храма я подобрал осколочек камня, подпиравшего лежавшую мраморную колонну. Может, камень мне послан? Почему его никто не трогал? И с каких пор он тут? Поцеловал его и положил в сумочку. Здесь всё святое.
В церкви Гроба Господня. В Кувуклию заходил вслед за В. Солоухиным. У Гроба Солоухин молился, потом упал на колени, положил руки на мраморный край. Я больше ничего не помню. Меня как ослепило, я не могу вспомнить детали, лампаду, помню только надтреснутую плиту Гроба… Неужели я там был? Был там, где падало на колени сонмище паломников, где молился Гоголь, венценосные особы, где в кротости необычайной молился в XI веке наш игумен Даниил и многие, многие… Если на все воля Господа, то что сия милость ко мне означает? А едва я вышел из храма Воскресения, как меня искусил сатана: увидев курившего писателя Битова, я тоже закурил. Господи, прости… Да и ещё потом к вечеру совершил я грех, но в нём не признаюсь…
25 ноября. Утро. Потанин приготовил чай. Сидим перед завтраком. За окном внизу белые гребешки волн. Завтра прощальный ужин. Зачем так быстро вернулись? Для нас с Потаниным, заграницы почти не видевшим, всё это как сон.
— Представим себе, как возвратились бы со Святой земли наши бабушки, как утром или вечером появились бы они на конце деревни, как кто-то увидел их первый, пока паломница приближалась к родной избе, кто-то уже передал новость, забежав в ограду, “встречайте! с Ерусалима гостья…”; как обнимала бы и плакала потерявшая её на целый год родня, как друг за дружкой поплелись во двор старики. Святая вода из Иордана стояла бы на столе много лет.