Журнал Наш Современник 2006 #5

Дела звали в Ленинград, откуда я звонил Батюшке и каждый раз слышал в трубке восторженные слова: “О, великий человек, большой мастер. Чудотворец. Одно загляденье, а не работа”. По прошествии двух недель звонит мне в гостиничный номер отец Алипий: “Закончил наш чудотворец. Приезжай, станем вместе принимать работу”. Я тут же в машину: не терпелось увидеть, как получилось. Вхожу в Святые ворота и слышу, как знакомый до малейших оттенков голос излагает группе экскурсантов обстоятельства жизни и подвижничества Святого Корнилия. Приблизился к толпе — Борис! Недаром же мы звали его генералом. Изучил за короткое время у монахов историю обители и запросто провел экскурсию. Но, увидев меня, смутился. “Савелка, все тихо, как в танке. Спиртного ни-ни. Жил в келье с монахом-портным, Успенский пост строго соблюдал, разве что пару раз выпил снесенные монастырскими курами яйца. А работой вроде бы отец-батюшка (так он окрестил на свой лад игумена) доволен”.

Леса строительные еще не были разобраны. Борис снимал доски, стоя на стремянке. Отец Алипий с одной стороны зашел, посмотрел, с другой. Поднялся на стремянку, потрогал навес. Мастер острейшим топором в это время на виду у нас затесывал лемешину. “Прекрасно, лучше не бывает”, — шепнул мне заказчик. Потом достает из кармана подрясника красивую книжечку в футлярчике — я по обложке узнал альбом “Кижи” с фотографиями Вадима Гиппенрейтера. Открывает, перелистывает страницы и с лукавинкой такой молвит: “Боря, а небольшую промашечку ты все же дал”. — “Какую, отец-батюшка?” — “Видишь, у тебя там, в Кижах, лемех мелкий, а здесь крупноват получился”. — “Эх, отец-батюшка, две недели я тебя знакомил с нашим ремеслом, а ты все никак! Фотографию с колокольни высокой снимали, вот лемешинки на ней и искажены, кажутся уменьшенными. А в натуре-то я их все одного размера делаю”.

Работой Алипий остался несказанно доволен. Была тройственная договоренность, что заработанные деньги Боря в руки не получает, а я их сразу почтой перевожу Валентине Ивановне в Ерснево. Но у почтового окошка он меня уговорил и 300 рублей из общей суммы все-таки получил. Закончилась эта поблажка плачевно: вступив на родной берег кижский, Борис Федорович тут же направился в бар и полученную на руки часть вознаграждения спустил до копейки. Но больше всего горе-добытчик переживал не из-за денег — горевал, что пили с ним все, а наутро никто в ответ и стакана столь насущного с похмелья пива не налил…

* * *

Александр Викторович Ополовников — один из столпов отечественной архитектурной реставрации. Я счастлив, что наши творческие судьбы пересеклись на берегах Онежского озера, а точнее, Кижской его губы, где первоклассный знаток, строитель, архитектор и художник совершил подлинный подвиг, сохранив для потомков сокровища деревянного зодчества, созданные местными мастерами. Современникам и последующим поколениям реставраторов все время придется использовать богатейший опыт Ополовникова, учиться истинному вдохновению и одержимости подвижника. Борис Елупов и все плотники, которым с юношеских лет выпало почувствовать заботу и пройти уроки “старика”, как они его ласково звали, всегда ставили незаменимого руководителя в пример тем, кто продолжал начатое им дело, и горевали, когда перестал наезжать он в Кижи. Вот лишь одно из свидетельств неподдельного уважения к Ополовникову, записанное старейшим научным сотрудником музея “Кижи” Вижоло Гущиной со слов Бориса Елупова и Константина Клинова.

“С Александром Викторовичем было хорошо работать, но крутой! Помнится, когда только начали обшивать лемехом первую главку над папертью Преображенской церкви, его требовательный голос: “Мужики! Стука не слышу!” Как взлетит с яру на крышу паперти, и если заметит неладное: “Не так! Не так”. Сам мог топором показать. Потом и говорит: “А как же я слезать-то буду?” Требовал делать именно так, как в чертеже, чтобы точно было, как у него намечено, в натуральную величину. Он уж тут над душой стоит. А потом и сам убеждаешься: а и верно, так-то ведь лучше! Хороший был.

…Ополовникова уважали все мужики. В то время больше местных работало. Тогда бригада была в 16 человек. Руководил нами Михаил Кузьмич Мышев. А с 60-х годов стало столько начальников, архитекторов, прорабов, мастеров-то было: со счету собьешься… В Кижах Ополовников появлялся часто. Толковый мужик. Ругался по делу, а иной раз и вскипит. Бумажных людей не любил, не по нему. Теперь больше бумаг, чем работы. Тогда восстанавливали наверняка, мало где переделывали… По 200 пудов леса подымали из воды веревками, бревна сразу корили, чтобы не съел короед. Сухое дерево корить труднее. Затем сушили два года, а не так, чтобы из воды да в стенку…”

Оба плотника были убеждены: “Если бы Александр Викторович в 1949 году не настоял на реставрации, то Кижей не осталось бы… Все объекты будущего музея “Кижи” перевозились, собирались и реставрировались по проектам и под присмотром нашего наставника. Хороший был. Толковый мужик Ополовников”, — еще раз повторили плотники.

Прописная истина о том, что незаменимых людей на земле быть не может, иногда ставится под сомнение и корректируется самой жизнью. Ценило бы петрозаводское начальство Александра Ополовникова побольше, прислушивалось бы к его советам и мудрым решениям, прощало бы некоторые резкие черты неуемного характера, глядишь, и судьба сначала мышевской, а потом елуповской артели сложилась гораздо удачнее, чем это произошло на самом деле. Новая череда начальников и проектировщиков не смогла уберечь и развить традиции редкого плотницкого ремесла, пустив на самотек многие процессы реставрации, которые так бережно пестовал и охранял Ополовников. Повзрослевшие местные умельцы, осиротев без него и почувствовав вольницу, стали постепенно охладевать к порученному делу. Мастерство и умение, конечно, не пропьешь в одночасье. Но, к сожалению, зеленый змий все туже и туже затягивал свои кольца на всех почти артельщиках.

Было больно наблюдать, как один за другим нелепо и трагично уходили из жизни “золотые руки” Заонежья. При одном воспоминании о преждевременных смертях молодых и здоровых хозяев, отцов, мужей и первоклассных мастеров холодеет сердце. Борис Елупов продержался подольше других, хотя страсть к “беленькой” постепенно размыла и этот кремень и лишила драгоценных качеств, отпущенных при рождении. Когда в очередной приезд увидел я его работающим в пожарке, нагулявшим немалые килограммы жира на спячей службе и утратившим стремительную, мощную пластику, понял — кончился “серебряный век” заонежского плотничанья. Ушел на пенсию Федор Елизаров; продолжал до недавнего времени за сотню рублей из своего же материала изготовлять мощные лодки-кижанки Ваня Вересов, спуская в одночасье кропотливым трудом заработанные денежки со случайными собутыльниками. Вспомнились мне начальнички, возившие стаями важных столичных гостей поглазеть на кижские диковинки, а точнее, попариться в банях, протопленных теми же плотниками, полакомиться ухой и редкой рыбкой, мастерами местными отловленной.

Никогда не забуду, как по тревожному сигналу от сторожа Ильинского погоста о разграблении иконостаса тамошнего храма снарядило карельское начальство военный вертолет, дабы мне собрать и перевезти оставшееся богатство в петрозаводский музей. Увязались и бюрократы в деловой рейс; высадились на Кижах, чтобы, пока я на Ильинском работаю, отовариться обильно идущим в сети по весне налимом с жирной печенью. На обратном пути они так спешили домой побаловать близких даровой рыбкой, что забыли заказать в аэропорт машину для перевозки ильинских икон. Хорошо, был я тогда молодым и шустрым. За всесильную бутылку сговорил свободного шофера подвезти иконные доски к музейному хранилищу. Да оно бы и ничего: кто хочет работать, ищет способы, а любящий филонить — причины. Но вот горе — те же насытившиеся налимом начальники отоспались, одумались и на полном серьезе попытали меня: не заскочил ли по пути из аэропорта в гостиницу и не припрятал ли в номере пару-тройку икон для своей коллекции? Им и в голову не приходило, что для себя я произведения искусства никогда не собирал, считая все хранящееся в музеях России, к чему прикоснулась моя рука, личной собственностью.

Искать первопричину морального и физического огнивания плотницкой кижской бригады, да и не только ее, на стороне и сваливать всю вину на конкретных городских начальников мне вовсе не к лицу. Но рыба, как известно, гниет с головы, и не всегда народ заслуживает дрянного правительства. То, что произошло на моих глазах в Заонежье, к общей нашей печали, повторилось на всем советском пространстве России, а апогея достигло на постсоветском, нынешнем грязном рыночном псевдолиберальном поле. Этот период нашей истории провидчески описал Достоевский в картине сна Раскольникова, который видит трихинов, вселившихся в человеческие души.

“Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали себя непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на другого, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе… В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться: остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало…”.