Журнал Наш Современник 2008 #10

— А что-то угорел я, Санюшка!

— А где ж ты взял, пралик ты этакий! — всплеснула своим громким голосом тётка Шура. — Во! Вы только поглядите на него! Люди! Уже угорел! Ну хоть бы ж детей постеснялся!

— Виноват, Санюшка. Виноват, голубушка моя небесная. Бреду исправляться.

— Иди, ложись! А то будешь колобродить, детей пугать!

— Прилягу, Санюшка. — И дядя Степан, кивая головой и подсекая ногами, пошёл к дому.

Алексей сидел у телевизора, когда пришла из бани мать. Долго и протяжно пила на кухне квас. Сказала:

— Иди. Шурка с Катюшей уже ушли. А Риты что-то не было. Ждали мы её, ждали…

Так вот почему дядя Степан на горке придурился, догадался Алексей.

Он разделся в холодном предбаннике. Прислушался. Вошёл в баню. Здесь всё было по старинке. На подоконнике горела керосиновая лампа. Он немного убрал огонь, чтобы фитиль не коптил. Два свежих веника были заботливо замочены в тазу. Он вынул один и встряхнул им над каменкой. Камни отозвались вибрирующим сердитым гулом.

Стукнула дверь. Он замер, прислушался. Шаркнула чья-то осторожная ладонь по стене. Кто-то, видимо, искал дверь. Вот нашёл, потянул за скобу.

Она вошла, нагнувшись под низким присадом, плотно придавила спиною дверь. Огонёк лампы вздрогнул, завибрировал. Одна рука её лежала на груди, прикрывая соски, а другая всё ещё шарила по двери. Она накинула на петлю крючок, которого он раньше даже не заметил, и распрямилась под низким, чёрным, как ночное небо, потолком. В неверном вздрагивающем свете керосиновой лампы на фоне закопчённой стены вся она казалась сияющей. Вся она была озарена — от кончиков пальцев ног до кончиков коротко остриженных каштановых волос.

— Ну? Что замер? — как всегда, первой нарушила она оцепенение.

— Смотрю.

— Ты смотришь слишком… как врач. Как человек профессии. Никто тебе никогда не говорил, что не надо относиться к профессии, как к женщине?

— Как к женщине?

— Да, как к женщине.

— Ну и что?

— А то, что она завладеет тобой без остатка. А ты этого и не заметишь. Не заметишь даже того, что женщина, которая всегда была рядом, стала чужой…

Он усмехнулся. Да, она права. Слишком серьёзно он в своей жизни относился к своей профессии. В итоге — ничего не добился, кроме богатых клиентов. Ведь это им он нужен. Его руки, его талант, в конце концов. А они ему…

— Ну что, так и будем стоять? Поддай, что ли! — И она взяла с лавки таз и, уже не глядя на него, начала наливать пластмассовым ковшиком из бака воду.

Странно, думал он, усмехаясь над собой, прожить другую жизнь, с другим человеком, что-то строить, обустраивать, достигать чего-то, всё большего и большего, а потом, через годы, сойтись в старенькой допотопной родительской баньке на родине и почувствовать здесь какой-то странный восторг, похожий на счастье…

Нагота их раскрепощала. Освобождала от многого. В том числе и от лет, прожитых друг без друга. Он откровенно любовался ею, её телом, её движениями. Он испытывал восторг оттого, что она — рядом. Протяни руку — и коснёшься её плеча, матовой загорелой кожи. Он вдыхал её едва уловимый запах, запах здоровой женщины, который волновал его, быть может, всего более и который она, видимо, чувствуя это, поскорее старалась смыть.

— Не смотри на меня такими глазами, — сказала она, села на лавку в углу, где было меньше света и где причудливо играли тени от чёрной пау-

тины, легко развевавшейся над стеклом лампы, опустила голову и стала омывать себя.

А он не отрывал от неё глаз. Её движения были плавны и нежны. Он следил за кончиками её пальцев, смотрел на линию шеи и спины, на загорелые бёдра и плотно сжатые коленки, настолько плотно, что там, в коленях, затопляя низ живота и колечки волос, собиралась вода и в ней плавали звёзды. Она была похожа на птицу, на молоденькую белую уточку, которая только что с берега осторожно, бережно сошла в воду и теперь плавала по тихой гавани, подныривала неглубоко, клювом и гибкой шеей оглаживала грудь и спину, блаженствовала, потягивалась то одним крылом, то другим…

— Рита, Ри, — позвал он её.

Она оглянулась, улыбнулась и сказала полушёпотом, как будто кто-то их мог подслушать и разрушить всё то, что послала им судьба:

— Нет-нет, Алёшенька, давай сперва хорошенько помоемся. И поддай, поддай ещё!

НА РОДИНЕ 1

В деревню Бабёнки, что укромно притулилась своими шестью последними дворами по берегам старого заросшего оврага с прудцом на дне, приехал незнакомый человек. Сошёл с рейсового автобуса, вытащил из багажного отсека пару одинаковых, как близняшки, спортивных сумок, встряхнул ими и смело, как свой, направился к дому напротив плотины.

— Ой! — всхлипнула за калиткой старушка. — Славик приехал! Славик, ты ли это? Или это мне уже блазнит?

— Да не блазнит, няня, не блазнит… — отозвался человек, улыбаясь и радостно оглядываясь по сторонам.

Он поставил на траву сумки, обнял стоявшую в калитке и трижды поцеловал, каждый раз заглядывая в глаза и приговаривая: "Ах ты, няня моя…"

— Ну, как ты тут?

— Да вот живая ещё… Тридцать лет он не был на родине.

Вечером сидели за столом в чистой прохладной горнице, где пахло деревом стен и старой мебелью.

— А я думал, нет уже на свете наших Бабёнок. Что вас уже куда-нибудь сселили.

— Куда ж нас сселять? Разве что под Ковыли.

Под Ковылями — кладбище. Старое-престарое, ещё приходское. Хоронили там своих покойников все окрестные деревни. Там лежали и его, Славика, родители. И деды. И все прадеды, которых ни он, ни его тётка, няня, как он её звал с детства, уже и не знали.

— На кладбище-то зашёл?

— Зашёл. Попросил водителя подождать… Забежал.

— Хрёс повалился, — сказала няня и украдкой взглянула на племянника.

— Крест новый поставлю. — Славик задумался. — Большой! В самом наилучшем виде! Нон проблем! Это я по-английски. В переводе на русский это означает: всё будет в ажуре, няня!

— Ой, Славик! — радостно вздохнула старушка, не сводя с него глаз. — А ты, мальчик мой, постарел. Посивел вон. На батьку стал похож, ну прямо вылитый Степан. Сколько ж ты годов у нас не был?

— А как из армии пришёл… Там пошло: то Куба, то Эфиопия… — Славик поморщился, выпил стопку водки, стал жадно закусывать горячей картошкой.

Картошка была душистой, с паром. Он ел и задыхался.

— Картошка… Эх, няня, картошка!… Как в детстве… Сразу всё вспомнилось.

Тикали на стене ходики, которые тут же, среди рамок с фотографиями, висели и тридцать лет назад. Трактор гудел где-то за прудом, на другой стороне деревни.

— А крест я, няня, поставлю хороший.

— Ну и спасибо тебе, Славик, что отца с матерью не забываешь. Они ж тебя ох как любили! Тосковали всё. Анна, бывало, выйдет и выйдет за деревню. Её спросят: "Что ты, Анна? Ай кого ждёшь?"