Журнал Наш Современник №4 (2001)

— Ну вот, спохватились! — с веселым недоумением ответил я. — Через две недели гимн уже исполнять будут на всю страну... Вам бы осенью меня озадачить!

— Да ведь гимны, бывает, что за одну ночь сочиняются! — возразил мне мой собеседник. — Ну да ладно. Спокойной ночи. С Богом...

Утром я проснулся с тревожным ощущением чего-то недоделанного, не- завершенного, легким усилием подхлестнул свою память и вспомнил вечерний разговор. Потом поехал в город по каким-то пустяковым делам и вдруг в середине дня на “Курской” станции метро на ступеньках эскалатора почувствовал, что я уязвлен вчерашним разговором... Ну, конечно, Руже де Лиль действительно сочинил “Марсельезу” за одну ночь. Но в какое время! Под оружейные залпы всей феодальной Европы, окружившей дерзкую Францию, никому неведомый капитан марсельского батальона не сочинил — а выкрикнул во всю глотку на всю страну, на весь мир: “Вперед, Отечества сыны, день славы наступил!..” Но тогда поистине приближался день славы — Франция стояла на пороге победы над всей Европой. А у нас что? Никакой славы, никакой идеи, одна жалкая, мучительная попытка выживания. Написать декоративный гимн, просто и немудрено славящий наши еще необъятные просторы и наше великое прошлое (но осторожно, общими словами, поскольку нонешнее государство враждебно не только советскому двадцатому веку, но и всему монархическому тысячелетию, обе эпохи, каждая по-своему, для нынешних хозяев России и для “цивилизованного мира” чреваты “имперским сознанием”) — написать такой куцый гимн, похожий на бумажные цветы, нетрудно... Но — неинтересно. Все-таки настоящее стихотворение, живое, пульсирующее сегодняшними токами борьбы и надежды, создать возможно. От риторики, столь естественной в такого рода жанре, уйти нетрудно. (Хотя небольшой ее привкус возможен и даже необходим.) Но главный пафос гимна должен быть не риторическим, а молитвенным. Да, гимн — это не присяга, не клятва, не славословие, а молитва. Героическая молитва, молитва за прошлое, молитва о будущем, молитва, раскрывающая всемирную, жертвенную суть нашей истории. Молитва о судьбе России. “Родная Россия — ты наша молитва...” А дальше что? Как выходить из страшного исторического провала, из тупика? Куда мы, обманутые и доверчивые, как аборигены, залезли сами? Только через очередное всенародное сверхусилие. “Народные силы свои собери” — это вторая строчка. Да, так и надо, в мягком, но повелительном наклонении — и тут же надежду дать в следующей строке, что, мол, еще не все потеряно, а иначе зачем очередное жертвенное усилие, если сражение за будущее уже проиграно? Нет, “еще не проиграна чудная битва” ... Красиво, но не точно. Не нужно горькое слово о проигрыше, о поражении. Лучше сказать с большей надеждой — “еще не окончена” , то есть еще поглядим! А откуда же у меня появилось слово “чудная”? Да из того же Блока: “Не слышно грома битвы чудной, не видно молньи боевой”. От “чудной” придется отказаться, найти что-то попроще и понятнее. А то ведь будут еще читать как “чудная”... Пусть будет... ну, хотя бы “вечная”. Из того же Александра Александровича: “И вечный бой, покой нам только снится”. К тому, что он “вечный”, мы привыкли, это нас не пугает. Значит, решено: “Еще не окончена вечная битва” . А чем она должна окончиться, ежели впереди конец света? Только последней всемирной славой России в преддверии Страшного суда, на котором она предстанет, по предсказаниям старцев, в сиянии последней славы. Значит — “последняя слава еще впереди” ? Так что же у нас получается?

Родная Россия, ты наша молитва,

Народные силы свои собери,

Еще не окончена вечная битва,

Последняя слава еще впереди.

Слава тебе, Господи, лиха беда начало, надо записать слова. На чем? под рукой ничего нету... Разве что вот газета “Завтра”. На полях набросаю. Ах ты, будь оно неладно, авторучку забыл! Я огляделся. Поезд медленно въезжал на многолюдную станцию “Площадь революции”, оберегаемую до сих пор бронзовыми фигурами легендарных советских людей, живших в тридцатые годы. “Кариатиды социализма”, — с восхищением и печалью подумал я и вдруг почувствовал нечто вроде того, что Цветаева называла “дуновение вдохновения”.

— Девушка! — я бесцеремонно обратился к соседке. — Умоляю, дайте на минуту ручку, я гимн России сочиняю, а записать нечем...

Несколько ошеломленная моей нелепой просьбой, сидящая рядом со мною, как я понял, студентка вытащила из сумочки шариковую ручку. Я судорожно записал какой-то скорописью первый куплет будущего гимна и, забыв вернуть ручку владелице, выскочил из вагона, вышел в город, огляделся, вошел во двор громадного дома сталинской имперской архитектуры, сел на лавочку, задумался... А на что еще нам опереться, когда мы в разрухе? На Пушкина? А почему бы нет? Двухсотлетие недавно по всей стране, по всему миру прокатилось... Пушкин с нами. А недавний праздник Победы? Жуков тоже с нами... Да мало ли у России небесной великих людей? Вот наша надежда, вот о чем должна быть следующая строфа! И она сложилась легко и свободно, хотя Пушкина зарифмовать было не просто.

Великий народ, ты еще не разрушен,

Недаром приходят в российские сны

Петр Первый и Жуков, Гагарин и Пушкин,

Земной и небесной России сыны.

Вроде бы и поется неплохо (все варианты я не просто записывал или проборматывал, но вполголоса напевал по нескольку раз). Перевел дух, вчитался в строфу... Нет, не годится. Во-первых, что это такое — “еще не разрушен”? Значит, пока ты еще влачишь свое существование, а завтра? Потом что это за “российские сны”? “Русские” — еще так-сяк. Да и “сны” здесь ни к селу ни к городу... А в третьей строке, конечно же, вместо “Жукова” должен стоять “Сталин”. Другой масштаб. Ну что Жуков — всего-навсего великий полководец, вроде Меньшикова при Петре. А нужен демиург, строитель! И строка становится совершеннее — “Петр Первый и Сталин, Гагарин и Пушкин”, звучнее... Но при имени Сталина комиссия впадет в истерику, с Немцовым инфаркт случится, президент текст не утвердит... Ставим крест на этом варианте. Хотя и жалко. То же самое, но надо сказать другими словами... И никак нельзя уходить от нынешней России, от ее беды, перетекающей в надежду, иначе гимн будет фальшиво-благостным, мертворожденным. Беда и надежда должны стоять рядом, спорить друг с другом, обниматься, отталкиваться, образовывать некий пульсирующей сгусток жизни. Ведь осталась же у нас материальная мощь, наши домны, наши ракеты... Даже наши братские могилы великие, Пискаревское кладбище, где лежит мой отец, — разве они не свидетельства исторического бессмертия, несмотря ни на какие жертвы? Вернее, благодаря им. Да слово “жертва” — одно из самых главных должно быть. “Пусть жертвы твои тяжелы и огромны” . А теперь я пущу в дело нашу великую географию — “от финских хладных скал до пламенной Колхиды” , а у меня пусть будет “недаром от Бреста до Южных Курил” . “Курилы” — обязательно! Чтобы навсегда внедрить их в подсознание власти и народа, впаять в государственную молитву, дабы никакие нынешние или будущие ренегаты не решились отторгнуть их от России. Как отторгнешь, если они вросли в плоть гимна! Гимн должен утверждать и спасать в грядущей истории территориальную целостность великой страны.

Итак:

Пусть жертвы твои тяжелы и огромны,

Недаром от Бреста до Южных Курил

Тебя защищают ракеты, и домны…

Все! Материальная база есть, но одна она нас не спасет, а значит, последняя строка будет такой:

И церкви, и насыпи братских могил.

Именно так. Все жертвы, принесенные родине в прошлой истории, защищают ее, а значит, всякое глумление над пролитой кровью сыновей и дочерей народа, над сакральными, священными именами, над генералами Тучковым и Скобелевым или над Зоей Космодемьянской и Олегом Кошевым оборачиваются для нас проказой, гниением, распадом, зловонным дыханием смерти... И церкви должны быть.

Кстати, недавно, когда я ехал по Рязанскому шоссе со священником, который как бы и заказал мне через несколько дней слова гимна, наш разговор в его бесшумном “мерседесе” был и мучительным и плодотворным одновременно.

— Вы видите этот соблазн, Станислав Юрьевич!

Машина стремительно приближалась к громадному натянутому над трассой плакату-монстру, на котором была изображена девушка с каким-то потусторонним, потухшим взглядом, в чем-то пестром, и вообще вся она обличьем, пятнистой одеждой, мертвыми зрачками, направленными куда-то в сторону, напоминала существо из другого мира... Я и раньше часто видел, да и вижу эту странную рекламу на улицах Москвы... Надпись под изображением гласила: “Ночь твоя — добавь огня!”

— Но Вы понимаете, что это реклама не просто сигарет, а сигарет с марихуаной или, скорее всего, наркотика покрепче. Потому что на их сленге “добавь огня” — означает не что иное, как то, что круче и эффективней любых сигарет и любого никотина... У нас на днях будет совещание по борьбе с наркоманией — а ведь их в России уже больше двух миллионов! Что делать? Только от одного этого недуга Россия может погибнуть, развалиться как государство! В чем спасение?

Я, наблюдавший вчера и позавчера, как к нему перед выборами за благословением приехали губернатор и главы местных администраций и руководители энергетических систем, сказал:

— Вы, люди Церкви, сейчас заняли в жизни место партийного аппарата... На вас смотрят не просто как на священнослужителей — а как на носителей новой идеологии... Вы сейчас и наше новое Политбюро, и ЦК, и наши райкомы. Как говорится, свято место пусто не бывает. Наша история не может быть свободной от идеологии. Помните, “Третий Рим”, потом “Православие, самодержавие, народность”. Ну так действуйте, спасайте Россию. Взвалили на себя шапку Мономаха — несите! Своя ноша не тянет.

Отче печально покачал головой.

— Нет, Церковь на это не способна. Мы можем спасти лишь душу отдельного человека... Спасти державу, народ в целом, на ход истории оказать влияние мы не в силах...

Я пощадил его самолюбие и не сказал ему того, что должен был сказать.

— Отче! Православная Церковь не стала защищать советскую власть, при которой за последние три десятилетия она уже не испытывала никаких гонений. Времена ленинских репрессий, изъятия церковных ценностей и хрущевского закрытия храмов (кстати, открытых при Сталине) безвозвратно канули к 80-м годам в прошлое. То, что все девяностые годы Патриарх был рядом с Ельциным, слушал его пьяные размышления о том, что “всенародно избранного российского президента может сместить лишь Господь Бог”, то, что пролившие кровь 3 — 4 октября 1993 года не были преданы анафеме, то, что священники российские освятили сотни банков, лопнувших в августе 1998 года и укравших у вашей же паствы все, что они сумели заработать во время “реформ”, — все это известно каждому мыслящему человеку... Но говорить об этом не принято, а я скажу... Вы сетуете, что наркомания, СПИД, заказные убийства отравили нашу жизнь. Но при советской цивилизации эти пороки не смели даже приподнять голову... Церковь не защитила советскую власть и, более того, даже способствовала ее падению. Но пусть тогда несет ответственность за все, что возникло в нашей жизни как прямое следствие рукотворной катастрофы... Что — не можете справиться? Не в силах? Не ваше это дело? Ну тогда молите Бога о спасении “люди твоя”. Глядишь, Господь и услышит, вы ведь ближе к нему, нежели мы...

Да, реставрированные древние храмы и нарядные новоделы постоянно мелькают справа и слева от шоссе, в районных городках, поселках и даже деревнях... Но одновременно как ослабела без опоры на великое государство окормляющая и организационная воля православия в Прибалтике, на Западной Украине, в Средней Азии... Как с разрушением Союза, империи, сверхдержавы отнесло мировым вихрем от церкви “Всея Руси” другие православные братства — болгарское, румынское, сербское. И даже грузинскую церковь с армянской. А уж о внутреннем нестроении, о хищных сектах, которые при советской власти и головы-то не смели приподнять, и говорить нечего. Чего больше в остатке у православной Москвы за последние пятнадцать лет — утрат или обретений? Не знаю... не знаю...

Но ведь во время Великой Отечественной Церковь все-таки была и с властью, и с народом. А потому быть ей в гимне. И строфа зазвучит так:

Пусть жертвы твои тяжелы и огромны,

Но все же от Бреста до Южных Курил

Тебя защищают ракеты, и домны,

И церкви, и насыпи братских могил.

Да, я понимаю, что в ней чуткому уху слышится эхо стихов Ярослава Смелякова: “Я стал не большим, но огромным, попробуй тягаться со мной, как башни терпения, домны стоят за моею спиной”. Ну и что? Имени истового государственника — почему бы не лечь безымянным кирпичиком, одним звуком в текст гимна? Он ведь всегда мечтал о такой судьбе. Тем более что об этой тайне буду догадываться лишь я один, поскольку Смеляков теперь забыт, то мое воспоминание о нем все-таки похоже на крупицы некоего бессмертия.