Журнал Наш Современник №4 (2004)

Был эти дни на “Андрее Рублеве”. Третьего дня на прогоне “А зори здесь тихие...” То и другое, конечно, смотреть стоило.

Но так как передумал сам с собою подробно, записывать не хочется.

Опять вечно над Россией пожары, вечно камень перед тремя дорогами, и все тра­гические, вечно: что любит добрый молодец сильнее отца-матери, молодой жены?

— Родину.

Вечные вороны над полями.

Сегодня с утра деревья в инее. Легкие, и хотя воздух прозрачен, ощущение туманности. Деревья в снегу красивее, хотя красиво все и давно сказано: естественное красиво и не надо соваться называть названное.

11/I. Да, вчера поставил точку в повести. 6 месяцев мучила меня она. И еще будет мучить. Но пока точка. Рад был, шел по улице вечером, чуть не плясал.

Все-таки (считал) за два года сделано листов 14—16 прозы и две пьесы по 5 листов. Около листа в месяц, полторы страницы от руки в день. Мизерно, да и то хлеб.

Повесть научила: дольше думать перед тем как писать.

И другое сегодня: давно добивался способности охватывать явление в общем, то есть не для себя, для многих враз или о многих враз. В эту минуту рождаются люди, другие, бывшие когда-то голенькими и крохотными, сейчас двигаются, говорят, пьют пиво. Все враз. И стремительно все крутятся. Время идет, если бы даже все часы остановились. И вот — чувствую за всех и тут же сразу, а зачем?

Были в эти дни совпадения мысли и угаданного действия. Например, подумал о недавно виденной собаке — и эта собака навстречу. Почему-то подумал о фильме, вдруг — на ТВ отрывок из него, в темном зале (пустом) провел жену (не глядел на билеты) именно к тому месту, которое было в билете, и т. д.

Великое дело — дом. Сидел на совещании в накуренной комнате, вещи решались полуреальные — литература для читателя 75-го года, поднял голову — снег за окном, сучья голые, холодные, — вспомнилась квартира как далекое, невозможное. Приехал, как хорошо! Жена, дочка. Думал когда-то (наивно думал), что чем больше трудностей, тем лучше. Но исключи, Боже, одну трудность, дай всем свою квартиру, свой угол в этом мире.

Не о нем ли я мечтал, когда ночами сидел в ванной, писал сценарии?

Хочу много детей. На коленях перед женой стою, прошу второго. Я смертный человек, одно дано мне с уверенностью — родить человека.

Февраль, господа. Третье.

Из событий важное — встреча в Театре Ермоловой. Встреча ободряющая, но не обнадеживающая. Да, с радостью буду делать пьесу. Пьесы делают. Пора определяться. И кто бы сказал умный, в чем от меня больше толку.

Морозный иней на деревьях. Катя говорит: все деревья — подснежники. Они же под снегом.

Вот как надо видеть.

Ночь на 2-е. 4-й день пьеса. Особенно эти три ночи. Кончил первое действие. Почти заново. Долго объяснять.

Сегодня дочка встанет, ей пять лет. Поздравляю тебя, милая! В полтретьего ночи просила пить.

Кончил 1-е действие.

Еще. Книгу прозы ставят в план. Листов мало, мороки много. Благословенна ночь. Устал до того, что пишу бессвязно. Салют наций!

13/II. Спустя 20 дней. За 4 присеста перестукал 1-е действие на машинку. Отдал.

Закончил 2-е действие. Надо садиться за машинку. Выходит, что месяц переделывал. Ощущения радости нет, но тот вариант, когда уже не стыдно показать.

Сел я за нее вплотную, кажется, вечность назад. Переделывал начало 1-го действия.

Поеду вычитывать верстку, слава Богу, своих рассказов в “Наш современник”.

5/III. Иногда отчаяние. По морде и по морде. Какие-то друзья, какие-то взаимные сделки. На тебе, дай мне. Никогда я не христарадничал. И сейчас думаю, если пишу не хуже других, это не значит, что есть право голоса в литературе. Присоединение к большинству неизбежно при переходе в лучший мир, сейчас-то дайте свое сказать. Не украл ведь, зачем из-под полы сбывать.

Сборник мой выперли из плана. Рассказ в “СМ” снова (в 7-й раз) передвинули. Надо забрать у них все, ну и их.

Одно спасает — надежда.

Другое — хочется написать, чтоб смешить до слез, и хочется до слез довести.

“Где б ты ни плавал, друг мой милый, я прилечу к тебе голубкой сизокрылой...”.

Господи, во грехах и словоблудии люди Твои. Толкотня тем свиноватей, чем возвышеннее предмет.

Давно, наверное, они не Твои люди.

Все страдания должны быть писательскими, а получается, что они издательские.

9/III. Во сне учил Мао Цзедуна русскому языку.

И сны, и все остальное — пустое.

Уже 22 марта .

Ничего не пишу, ни-че-го. Не усталость, скорее — горечь.

Мало сделано, выхода нет вовсе.

Пьеса никем не читается. Рассказы не идут. Ничего не думается. Дочь в Кисловодске.

Тоскливо. Много глупой, необходимой работы по обязанности.

Повесть не перепечатывается. Все отринуто. Похлопано по плечу.

23 апреля. Месяц без записей. Тот же месяц без строчки и без дочки, она в Кисловодске. Редакторство съело силы, время, радость.

Пьесу господа ермоловцы потеряли, потом нашли. Отдал по театрам. Уже из Минкультуры ответ: пьеса нужна, трудитесь. Лучше бы было отказано. Но работать надо. Работай, негр, ты и в пьесах будешь на общем проходимом, ремесленном уровне. И кто-нибудь сдуру или по знакомству твою хреновину поставит.

Чувство бездеятельности — чувство. Усталость — отмщение за лень.

27 июня. Я не ошибся — вот периодичность записей. Было месяц, сейчас уже два. Но довольно. Лучшее за это время — неделя дома (в валенках). Сегодня сон — поле картошки взошло, и я видел просекшиеся зеленые всходы. Тут же мой рассказ о том, что я с самолета принял разлившуюся нефть (15 минут лета) за озеро.

Умнею еще и оттого, что стараюсь после дерьма читать хороших, чтоб сохранить уровень температуры писательства. Издательские друзья, захваты­вающие меня, вернее, мое время: меня они захватить не могут, усиливаются, дела дошли до партбюро, дирекции, разговоров в народе. Нехорошо, смешно: всё под знаком спасения России, а не с завистью друг к другу. Глупые по ситуации положения вражды директора с главной редакцией, но с каким умом, тратой сил, вовлечением союзников в верхах это делается. И охота тратить время!

Охота! И верхние начальники охотно втягиваются в эту борьбу, примыкая к одной из сторон, потому что этим, как они думают, они спасают Россию, российскую словесность.

Нехорошо это, но все нарывы лопаются или разрезаются.

Об этом даже писать рука ленится — не предмет это ни искусства, ни даже тревоги. России до этого нет дела.

28/VI. Утро. Рано. Проснулась Катя. Мы с ней сочиняем рассказ “Три дня после конфет”. Дети дают себя обманывать, причем с радостью. В обычном необычное. Знают, что хлеб из магазина, а если мама говорит, что его принесли два козленка, едят охотнее, веселее. Именно веселее. Веселье ведь состояние физиологическое, приподнятое, организм работает на восприимчивость продуктивно. Веселье — род вдохновения. В плаксивости ребенок сочиняет сказку мстительную, в радости — добрую.